В коридоре раздался кашель, и вошел доктор Шишков, работающий сегодня «на приеме».
— Чем порадуете, коллеги?
Больной мрачно зыркнул на вошедшего.
— Ваш больной, состоит на учете уже шесть лет, — начала пояснять наше присутствие Анна Викторовна. — Прекратил принимать препараты…
Я блуждаю глазами по стенам. Все эти речи слышал уже не раз, наизусть могу сказать, что будет дальше. Прямо над головой больного висит большой щит, на котором размещены стандарты оказания помощи при острых отравлениях. Я всегда от нечего делать их изучаю. Скоро специалистом стану в токсикологии такими темпами.
— Ладно, — кивнул психиатр. — Сущность я ухватил. Сурен, ты как себя чувствуешь? Жалобы на что-нибудь есть?
Жалобы у Сурена были, но все нецензурные и сводившиеся к пространным обещаниям совершения противоестественного полового акта со всеми присутствующими в приемном.
— Понятно, — хмыкнул Шишков. — Ладно, оставляем его, куда ж деваться.
Вот, образцовая модель поведения — после наркологии-то.
Мне по плечу хлопнула волосатая лапища.
— Кого привезли, психовозы? — поинтересовался санитар Витя, не выпускающий изо рта неизменную «Приму», исходящую ядовитым дымом.
— А посмотри, узнаешь.
— Блин, опять Арутюнян. Задолбал ты уже!
Наша врач покосилась на хама, но промолчала. В чужом монастыре мы, все же… Витя, держащий под мышкой сверток с больничной одеждой, деловито вошел в приемное, одной рукой приподнял больного с кушетки:
— Пошли взвешиваться. Давай, не выпендривайся.
Тот покорно пошел. Аж завидно, как покорно. Еще один плюс им и минус нам — больные, кроме разве что тех, что уже в конкретном психозе, с санитарами не скандалят. Потому что ночью, в темном отделении, когда ты привязан и никто не прибежит на крики, всякое может случиться. Нас они видят только проездом с места жительства сюда, с санитарами им еще долго предстоит общаться, в отделении санитар — бог, царь и господин. И упаси тебя милосердная судьба его чем-то обидеть.
— Вязки скину, — бросил Витя через плечо, и скрылся с Суреном за дверью комнаты, смежной с приемной, где находятся весы, ростомер и ванна для особо немытых поступающих.
Мы с Серегой дружно повернулись и вышли на крыльцо. Десять минут отдыха нам обеспечено — пока Витя отведет нашего друга в отделение, пока перевяжет, времени пройдет достаточно.
Я открыл кран, торчащий из стены и начал остервенело тереть под струей воды испачканную рубашку. Лишь выжав ее раза четыре и прополоскав, я успокоился и развесил форму на окне двери машины.
Напарник громко зевнул.
— Чего-то меня в сон потянуло. Подремать, что ли?
— Дремай, — согласился я.
— Бригада семь, «семерочка», ответьте «Ромашке», — донесся из кабины слащавый голос Валентины Даниловны. Я скривился — слащавость ее тем сильнее, чем поганее очередной вызов. Ее рабочее прозвище — «Гадюка-В-Сиропе», в сокращении — ГВС.
— Да пошла она, — махнул рукой Серега. — Мы больного сдаем, куда отвечать.
Я потянулся за рацией:
— А вдруг срочное чего? «Ромашка», отвечает седьмая.
— Вы освободились?
— Вопрос из серии дебильных, — прокомментировал Серега прямо мне в ухо. — Если не отзваниваемся, как думаешь — освободились или нет?
— Нет, сдаем больного, — ответил я, пытаясь пнуть его ногой.
— Как сдадите, езжайте на вызов — Пальмовая, дом семьдесят три, квартира тринадцать, там тридцать семь лет, послеродовый психоз. Там несколько раз звонили, просили побыстрее.
— А, зараза! — с Сереги мгновенно слетел весь сон.
— Вызов приняли, «Ромашка», — торопливо сказал я, швырнул рацию на сиденье и побежал в приемное за врачом.
Повод — хуже не придумаешь. Послеродовый психоз страшен тем, что развивается у родивших женщин именно в тот момент, когда им ни в коем случае болеть нельзя — на руках у них слабое, беззащитное существо, нуждающееся в постоянном уходе и питании. Если родоразрешение было тяжелым, осложненным, беременность сопровождалась сильными эмоциональными переживаниями и нервными стрессами, развивается это состояние. И мать, родная мать, может отвергать собственного ребенка, способна выбросить его в окно, закормить не показанными и противопоказанными ему препаратами из мнимого страха перед его якобы существующей болезнью. Да много еще чего она может сделать.
Мы до сих пор помним тут жуткий вызов в барак на Ставропольской улице, к семнадцатилетней девушке. Она, по словам соседей, вела рассеянный образ жизни, ибо прописки и родных здесь не имела, работала продавщицей в ларьке и часто приводила в свою комнатушку различных мужчин, от юного до почти преклонного возраста. От одного из них она, несомненно, и прижила свое дитё. Беременность свою никак не контролировала, в консультацию не ходила, нигде не наблюдалась. Родила. Вернулась в свою комнату, была, опять же, по свидетельствам домохозяйки и соседей, подавлена и раздражена, закрылась и не появлялась неделю. А последние три дня из ее комнаты доносится пение, почти не прекращающееся. Попытки поговорить с ней через дверь (окон в комнатушке не было) ни к чему не привели. Вызвали нас. Действительно, за дверью жуткий, хриплый женский голос тянул какую-то неразборчивую заунывную песню. Стук и попытки ее позвать остались без ответа. Мы тогда, с письменного разрешения хозяйки, сломали дверь.
Нам в лицо пахнула жуткая смесь запахов пота, крови, гниющего мяса и человеческих фекалий. Громко жужжали мухи, стаями носившиеся в спертом воздухе. Комната не отличалась мебилированностью — кресло-кровать, радиатор отопления, стол и сервант в углу. На кресле сидела закутанная в халат девушка, раскачивающаяся вперед-назад. Под ее босыми ногами на полу растекалась лужа мочи. А на коленях лежало тело младенца, распоротое от паха до грудины консервным ножом, валявшимся тут же, на полу, буром от разлитой и высохшей уже крови. Кишки несчастного ребенка были обмотаны вокруг тонких девичьих рук, грязных от сукровицы и пота, которыми она их перебирала, напевая свою страшную колыбельную песню. Нас с Серегой вывернуло прямо на пол практически одновременно.
Лучше уж буйный псих, даже с топором, с вилам, черт с ним — даже с ружьем пусть, чем вот такое вот. После той смены мы с ним надрались до потери сознания — точнее, попытались, потому как, чем больше пили, тем ярче перед глазами вставала эта безумная картина.
Я торопливо натянул на себя еще мокрую рубашку, когда машина отъезжала от крыльца.
— Серег, — произнес я. — Может, обойдется?
Тот пожал плечами:
— Сам боюсь.
Над нашей головой взвывает сирена. Мы едем. Кладу в карман вязки, хотя подспудно понимаю, что от них толку мало. В данном случае исключена и сила, и крики, и любые другие травмирующие факторы. Нас ждет кормящая мать, и упаси боже, если из-за нас у нее начнутся проблемы с лактацией.
