— Что-что, дядь Борь? — переспросила Лена. Она проснулась и внимательно слушала бормотание сталкера. Тот и сам не заметил, что говорит вслух.
— Ничего, — Борис сжал зубы и отвернулся.
Поговорить с кем-нибудь хотелось. Очень хотелось. Но только не с Леной — грузить ее своими переживаниями и страданиями не стоило, на ее долю за последние часы тоже выпало немало злоключений. Впрочем, Будда тоже не слишком подходил для бесед на эту тему, ведь для него Фил был единственным родным человеком.
Девушка не отступала, снова и снова приставала с расспросами. Пришлось, скрепя сердце, выложить ей малую часть того, что накипело на душе. Первые слова давались тяжело. Они слетали с губ медленно, неохотно, словно гигантские валуны, которые надо раскачать, иначе не сдвинешь с места. Потом стало легче, фразы посыпались сами собой, как мелкие камушки.
Сам не желая, он выложил ей все. Начиная с первого дня знакомства трех удалых сталкеров и кончая сегодняшней битвой. Лена лежала калачиком на куртке Молота, укрывшись свитером Будды, и лишь время от времени переворачивалась с боку на бок. Она ни разу не перебила его, не задала ни одного вопроса. Порой Борису казалось, что Лена уснула. Но она не спала. Лишь закрывала время от времени уставшие глаза, и снова устремляла взгляд в пустоту... И тихо вздыхала в те моменты, когда сталкер рассказывал о ссорах с Филом, о забытых, но не прощенных обидах.
— Так коротка жизнь, черт возьми, а мы тратим ее на такую фигню! —произнес Борис, заканчивая свой рассказ. — Ругаемся по пустякам. Не желаем ни слушать, ни понимать друг друга. Кажется, впереди куча времени, всегда успеешь. А потом человек погибает, и ты остаешься один на один с несказанными словами. Грустно.
— Грустно, — эхом повторила Лена. — Но вы не думайте, дядя Боря, что так только у вас бывало. Я тоже сильно поругалась с Гришей незадолго до... До всех этих событий. Что мы не поделили — не помню. Он ушел, ни слова не сказав. Я провалялась всю ночь без сна. Потом вроде как все забылось, но прощения я так и не попросила. И он молчал.
— Гложет? — тихо спросил сталкер. Наклонившись вперед, он осторожно провел ладонью по волосам девушки.
— Гложет, дядь Борь, — кивнула девушка и вытерла рукавом слезящиеся глаза.
Они замолчали. Борис проверял автомат. Лена села по-турецки и рассматривала расставленные тут и там растения в кадках, просто чтобы чем-то себя занять. Взгляд Лены равнодушно скользил по диковинным кустам и цветам, видеть которые девушке прежде доводилось разве что на картинках. Ничто сейчас не трогало Рысеву, не удивляло.
Бадархан, казалось, превратился в статую. Обычно он прислушивался к разговорам на философские темы и даже иногда вставлял пару реплик, цитируя восточных мудрецов. Но сегодня бурят сидел неподвижно, закрыв глаза.
«Оплакивает Фила, — сообразил Борис. — Но по-своему. По-азиатски».
Еще с полчаса они сидели, погруженные каждый в свои мысли. Потом сталкер отложил АКМ и произнес задумчиво:
— Фролов, конечно, удивил меня. Ну никак не предполагал, что он пошлет вслед такую толпу.
— Влюбился, — отвечала Лена, устало тряхнув грязными, спутанными волосами. — Серьезно говорю. Сама думала: просто секса мужику захотелось. Нет. Тут сложнее. Чем-то я его зацепила.
— Тогда не сходится, — сухо прокомментировал сталкер, внимательно выслушав Лену. — Не могли его головорезы палить в узком туннеле на поражение. Тебя же легко могли убить в той кутерьме.
— Думаете, это не его люди? А кто тогда? — девушка тревожно огляделась, вскочила на ноги. Будда, до этого дремавший, или делавший вид, что дремлет, открыл глаза и тоже стал прислушиваться к словам Бориса.
— Хрен их знает, — пожал плечами сталкер. — Но пока мы в безопасности. А там видно будет.
И все замолчали.
В воздухе стоял чуть дурманящий терпкий аромат экзотических цветов, которые выращивали дендрофилы. Местные жители поглядывали на незваных гостей с любопытством, но без враждебности. Через их станцию часто кто-то куда-то ходил, так что петроградцы привыкли к транзитникам.
Пора было определяться, куда идти дальше. Сделать это оказалось сложнее, чем ожидал Борис Андреевич.
Три дороги лежали перед беглецами.
Одна вела на нищую, голодную Черную речку и другие станции, населенные странными, а то и опасными людьми. Попасть в лапы к слепцам с Проспекта Просвещения Борис не хотел. Станцию Озерки и живших там мусульман он уважал, но для того, чтобы обрести долговременное пристанище, община Азерки не годилась.
На центральных станциях делать им тоже было нечего. Там у Фролова наверняка имелись свои глаза и уши. Да и Гаврилов по закону обязан был арестовать Бориса.
— А может, попробуем прорваться к купцу Макарову? К спасителю со Спасской! — предложила Лена, выслушав объяснения, почему в центре подземного мира делать им нечего. — Он человек порядочный, честный...
— О да, — кивнул Борис. — Коля Макаров мог бы нам помочь. Увы, его больше нет. Зарезали во сне вашего спасителя. Кому-то стал мешать и его «заказали».
Лена почувствовала, как в душе ее что-то оборвалось.
— И давно? — тихо проговорила она, шмыгнув носом то ли от горя, то ли из-за насморка.
— Да уж с полгода.
— Но ведь Краснотрёп говорил... — голос Лены задрожал, на глаза навернулись слезы. — Но ведь он был у нас меньше месяца назад! И он утверждал...
— Антон коммерсант. Ему было выгодно сказать вам, что Макаров жив, он и сказал.
— Какой кошмар! — зарычала Лена, она обхватила голову руками и согнулась пополам. Злые слезы навернулись на глаза. Страшные проклятья посылала она в адрес Антона Казимировича. Если бы не отчаянное положение, в котором оказались они сами, Лена бы попросила Бориса бросить все и идти на Спасскую, разбираться с Краснобаем. Но она промолчала — светиться в Торговом городе было бы сейчас верным самоубийством для Молотова.
— Это метро, детка, — отмахнулся Борис от ее стенаний. Он сделал это как будто небрежно, но с затаенной болью.
«А ведь этот Антон, наверное, никогда теперь и не вспомнит про то, что сделал, — подумала Лена, украдкой, чтоб не видел Борис, откашливая мокроту. — Будет себе спокойно жить, кушать, спать с женщинами... Есть ли в этом чертовом мире справедливость?!»
Внезапно в голове Лены, как это часто бывало в самые черные, отчаянные дни ее жизни, точно сами собой зазвучали рифмованные строчки. Вдруг само собой сложилось продолжение старого стихотворения про Финский залив, которое Лена так и не дописала во время болезни.
Почему-то в минуты радости стихи Рысевой давались плохо, а если и выходили, то какие-то банальные. «Каждая радостная минута радостна одинаково, каждая ужасная ужасна по-своему», — сказал ей однажды отец, перефразируя классика.
Нерусская тоска...
