Но любой из детей Сасана, очутившись между зинданом и Маристаном, уверенно выбирал зиндан.
…Судьба, судьба — слепой в лабиринте!
19
Между красками и пистолетами больше общего, чем я прежде думал. И краски, и пистолеты навевают владельцам мысли о странных, а возможно, замечательных вещах, которые с их помощью можно сделать.
Курт Воннегут
На четвёртый день экспедиция, если план не врал, прошла первую треть пути. При этом что-то ощутимо менялось не только вокруг, но и внутри. Армен не жаловался на жажду, но видно было, что он нервен, беспокоен и поминутно, забывшись, облизывает сухие губы. Аннушка, похоже, сбила ноги — хотя тоже не жаловалась и старалась не подавать виду. У Толика просто иссякли силы, он плёлся позади всех, с огромным трудом стараясь держаться прямо; у него тактично отобрали всю ношу, он нашёл длинную палку и ковылял, опираясь на неё, и всё равно было видно, до чего же он истощён и измождён — как будто год рабства и сверхнапряжение побега, законсервированные было, вдруг начали сказываться…
Николай Степанович боялся, что это — только начало.
Этого же опасался и Костя.
— Ну, хорошо, — сказал он как-то, когда их никто не слышал. — А что мы будем делать, если вдруг захочется есть, пить?
— Ты хочешь услышать от меня ответ?
— Да нет… А может, и хочу. Николай Степанович, ведь вы среди нас — самый опытный, что ли…
— Не я. Шаддам.
— Но он же ни черта не помнит.
— Надеюсь, что у него начнёт восстанавливаться память. И что это произойдёт… ну, хотя бы не позже, чем нам понадобится вода.
— А если нет?
— Тогда мы погибнем, я думаю. Или вернёмся туда, откуда пришли. Если сможем. Но это, на мой взгляд, равносильные варианты. Иначе там толпилась бы тьма народу…
— Точно… — Костя сглотнул. — Знаете, мне ведь так и казалось: что там толпится тьма народу. В тот момент, когда просыпался… я их почти видел. А потом забывал. Вот ведь… А сейчас вспомнил, когда заговорили.
— Ну что ж, — сказал Николай Степанович. — Как в одном старом анекдоте: запишите, фельдшер: «память восстановилась»… Костя, я не могу тебе сказать: ничего не бойся. Или там: всё будет в порядке. Я не знаю. Я никогда не имел дела с проклятиями такой силы. Возможно, тут погибли люди поумней и посильней меня. Но, но, но… У нас перед ними есть одно преимущество: мы всё ещё живы, сильны и в здравом уме. Теперь бы нам сохранить эти качества…
— Родная мать не могла бы утешить меня лучше, сэр! — выпалил Костя Филино присловье, и Николай Степанович захохотал.
Надо сказать, путь был скучен и чем-то труден. Шлось с напряжением и физических, и моральных сил: так ходят при гололёде или слякоти. Огромный широкий проспект съедал пространство, расстояния были неопределимы на глаз — и всегда в реальности оказывались больше, чем предполагались. Дома стали другими, уже с вертикальными, а не заваленными, стенами, широкими проёмами окон, лепными балконами и карнизами. Видно было, что когда-то на балконах были разбиты сады — сейчас там стояли каменные скелетики деревьев. Кое-где скелеты деревьев виднелись на крышах. Изменились и входы в дома: теперь это были не арки, а широкие пандусы, ведущие на вторые этажи — либо к воротам с фигурами стоящих на хвостах дельфинов, либо выводящие на широкие террасы, откуда уже открывались входы вглубь домов. Все дома были сложены из крупных каменных блоков — светло-серого или серо-жёлтого цвета. Лишь один из домов, расположенный немного в глубине квартала, был тёмно-фиолетовым, с узкими и очень высокими окнами, забранными фигурными решётками, с высокой проваленной крышей — и входными дверями привычного типа, высокими и двустворчатыми, но выходящими на обычное крыльцо о пяти ступенях.
— Что это может быть? — спросил Николай Степанович Шаддама. — Необычная архитектура…
— Это строили не эронхаи, — сказал Шаддам. — Наверное — уже после нас. Люди.
— Разве такое могло быть? Ведь Ирэм — город скрытый…
— Недостаточно скрытый. И, кажется, некоторое время, очень недолго, он был… как бы это сказать поточнее… почти обычным местом. Если не обычным, то хотя бы привычным. Но потом опять что-то случилось… Хотя, когда речь идёт об Ирэме, понятия «потом» или «до того» — и вообще летосчисления — теряют смысл. Например, я не знаю, в какое время мы можем попасть, если выберемся отсюда. Подозреваю, что в любое.
— Да, мне это тоже приходило в голову… Ладно, до этих проблем нам ещё нужно дожить.
Оба замолчали. Впереди, в далёкой перспективе, где сходились прямые линии, составляющие абрис дороги и фасадов домов, обозначила себя светлая дымка; тени на мостовой заняли положение «половина одиннадцатого» — то есть солнце висело за правым плечом. Скоро настанут туманные сумерки, а значит, пора искать ночлег.
Подошла Нойда и потёрлась о колено.
Они стояли втроём и ждали, когда подойдёт приотставший отряд. И вдруг где-то на краю поля зрения обозначилось неясное движение — будто что-то там обмякло, расплавилось, перетекло в другую форму и снова застыло. Николай Степанович вздрогнул и резко развернулся в ту сторону. Нет, ничего нового и внятного глаз не различил. Что там могло шевелиться? Стена, облицованная блёклой плиткой с едва различимым узором, скелеты двух высохших деревцев, отбрасывающие на эту стену скрюченные тени, неожиданно похожие на готовых броситься в драку бойцов: одного в высокой шапке, другого — с занесённой над головой саблей. Это напоминало некоторые картины Дали, когда фигуры или лица образованы были облаками, деревьями, тенями… Он некоторое время рассматривал тени, удивляясь прихотливой игре природы, хотел уже отвернуться — и вдруг фигуры на стене шевельнулись. Они шевельнулись так, будто между ними и наблюдателем проплыла идеально прозрачная, но всё-таки преломляющая свет огромная медуза…
— Шаддам! — сказал Николай Степанович, но Шаддам уже и сам смотрел в ту сторону. — Что это может быть?
Шаддам напряжённо молчал. Нойда тяжело задышала и наклонила голову; шерсть её вдоль хребта и на воротнике чуть шевельнулась, будто над ней провели наэлектризованной эбонитовой палочкой. И сам Николай Степанович ощутил вдруг приближение то ли чего-то нагретого, то ли заряженного электричеством, то ли притягивающего к себе, как магнит железку…
— Не понимаю… — прошептал Шаддам.
Чем-то тронуло волосы.
Ничего не происходило. Было страшно тихо, и не сразу Николай Степанович понял, что задержал дыхание. Дышать здесь было, в общем-то, не обязательно, все дышали просто по привычке. Отставшие были уже недалеко, Аннушка приветливо помахивала рукой. Николай Степанович хотел махнуть им, чтобы остановились, но почему-то замер, будто от его жеста или голоса что-то могло сорваться — как обвал… Тут это невидимое желе медленно прошло перед отставшими — и Николаю Степановичу показалось, что призрак, невидимка, медуза — имеет форму верблюда… а может быть, верблюда и всадника.
