– Я не политик, – сказал я. – Я вольный путешественник. Мне уже говорили, что в делах европейских я разбираюсь скверно.
– В первую очередь вы поэт, – глядя куда-то в небо, сказал губернатор. – Я тоже в первую очередь поэт. Свое место я занимаю по рождению, а не по призванию.
Поэты должны доверять друг другу. Я не хочу, чтобы мою родину постигла судьба прекрасной Индии.
– Господин Голиков говорил мне об этом. Но я не вполне уверен, что понял его до конца.
– Дело вот в чем, – и губернатор без экивоков объяснил мне, что происходит в провинции, в чем сложность его собственного положения и чем европеец– авантюрист может быть полезен наследникам трона древнего Аксума.
– Негус негушти, мой кузен, стар и утомлен чужеземными винами. Тяжелое известие способно остановить его усталое сердце. Поэтому мне приходится действовать не только не спрашивая его соизволенияя, но и скрывая от него происходящие события. За рекой Уаби какие-то французские проходимцы, чуть ли не беглые каторжники, мутят племена. Их люди крутятся вокруг Шейх-
Гуссейна – это что-то вроде абиссинского Лурда – и кричат о покровительстве белого французского отца. Моих полицейских сил не хватит для экспедиции, регулярными частями я не распоряжаюсь, но, – он сделал выразительную паузу, – никто не укорит меня за то, что русский путешественник наймет несколько ашкеров для обеспечения собственной безопасности в неспокойных уголках провинции. И никто не удивится, что мятежники, посчитав караван легкой добычей, нападут на него и получат достойный отпор.
– Я бы нанял, – сказал я, – но вот в гостинице в Аддис-Абебе меня обокрали начисто.
– Вот я и говорю: стар негус негушти, очень стар: А наследник, напротив, слишком молод… Геворк, дорогой мой! – и губернатор хлопнул в ладоши.
Купец возник, как джинн из лампы.
– Не будешь ли ты так любезен оплатить наем нескольких ашкеров для безопасности нашего русского гостя? Харрар отвечает за его жизнь.
Купец сделал большие глаза и изобразил чрезмерное возмущение. Даже сам губернатор не смел сомневаться в его щедрости!.. Правда, дальнейший разговор шел на очень быстром амхарском, и я успевал улавливать только некоторые числительные…
Через три дня мой отряд из двухсот воинов, вооруженных в основном винтовками «пибоди», полусотней потертых маузеров и теми тремя десятками винчестеров, которые купил для меня драгоман господин Голиков, выступил на юг.
Под началом Кортеса, помнится, было тоже всего-то две сотни испанцев.
Путь к сердцу Африки был открыт.
Особу губернатора при мне представлял седой негр Хайле, тезка господина Тафари; как считалось, вместе с именем к нему переходили и некоторые полномочия. По русским понятиям он был чем-то вроде дядьки при цесаревиче: старый солдат, воевавший еще под знаменами Менелика Первого и прекрасно помнивший легендарного топографа Булатовича (кстати, его превосходными картами я и пользовался в этом походе). Хайле знал много русских слов. С любым питерским извозчиком он бы сговорился.
Здесь же эти слова по традиции использовались в качестве воинских команд.
Бальмонт, в отличие от меня, объездил весь мир, но и самый безумный владыка не доверил бы под его начало даже инвалидной команды.
Я ехал на лошади впереди трех десятков моих всадников с винчестерами и думал, глядя на хорошо убитую белую глинистую дорогу: как жаль, что Африка в основном уже открыта…
Мечта чеховского гимназиста Чечевицына исполнилась в полной мере, но слишком поздно.
Солнце показывалось нечасто. Иногда лили дожди, и тогда лошади скользили и падали. Изрезанные безлесые равнины окрестностей Харрара сменились саванной. По ночам кричали гиены. Несколько раз проводники находили следы львов. Когда рычание раздавалось слишком близко, ашкеры откладывали ружья и брались за более привычные и надежные копья. Про копье, давшее осечку, слышать никому не доводилось. Как-то под вечер над верхушками плоских кустарников мелькнули спины нескольких слонов.
Поскольку армейского опыта у меня не было, командовать приходилось в стиле Надода Красноглазого, что очень нравилось ашкерам. Чтобы заставить босоногое воинство подняться и построиться утром, требовалось произнести речь, по эмоциональному накалу сравнимую с той, что произносил Наполеон у подножия пирамид. Так же трудно было уложить их после отбоя. Они называли меня «Гумилех» – уж не знаю, что это означало по-амхарски.
Что хорошо – так это трепетное отношение ашкеров к оружию. Не то что пятнышка ржавчины или грязи – лишней пылинки не было на затворе. Зато ложа и приклады винтовок украшали такие прихотливые орнаменты и узоры, что я дал себе слово хоть одну да увезти в Петербург. Слова я этого не сдержал, но лишь потому, что обстоятельства оказались сильнее меня.
На седьмой день начались трехъярусные леса. Кроны смыкались над дорогой, и зачастую мы часами не видели неба. Кровососущие твари без числа и названия, которые на открытых пространствах не чувствовали себя столь вольготно, как здесь, бесчинствовали и ночью, и днем. Больше всего страдали лошади.
Народ в здешних селениях был неприветлив и дерзок; иногда из-за тощей свиньи, за которую мы готовы были заплатить полновесными талари, начиналась настоящая драка. Часто поминался какой-то Баркан-барман…
Наряду с командирскими мне пришлось исполнять и лекарские обязанности, поскольку нанятый столичный медикус на поверку оказался всего лишь опальным придворным отравителем. Для вящей пользы его следовало заслать в глубокий тыл противника, ежели бы только знать, где этот тыл находится. А в здешней глуши даже сын судового врача мог прослыть Авиценной…
Старый Хайле поначалу недоверчиво присматривался ко мне, но когда понял, что я смирил свои первопроходческие амбиции и не собираюсь основывать собственное царство, стал ежевечерне держать со мной совет.
Баркан-барман, упоминавшийся в туземных разговорах, якобы умел подчинять себе змей и крокодилов. С точки зрения позитивистской науки это было суеверием. Но Хайле, скептически относившийся ко всему на свете, здесь со всей серьезностью призывал меня не пренебрегать этими сведениями, говоря, что Каверич (имелся в виду Александр Ксаверьевич Булатович) не пренебрегал, отчего и был победоносен.
На десятый день мы вышли к реке, и тут произошла первая стычка.
Собстенно, неприятеля мы не увидели. На наш авангард, пересекавший обширную поляну, вдруг посыпались стрелы. Ашкеры дали наугад залп, и супротивник убрался, унося раненого (это поняли по частым каплям крови). С нашей стороны раненых было трое, но все легко.
Однако с этого момента покоя нам уже не стало.
Хайле в свойственной губернаторам манере предложил сжигать деревни, возле которых происходили нападения. Но я, памятуя печальный опыт Великой Армии на старой Смоленской дороге, категорически возражал.
