– Отъебись от слепошарого бегом! – распорядился какой-то широкоплечий в кожаном камуфляже. По всему выходило, что холуя знатной иностранки здесь не любили – то ли из-за скверного характера, то ли из зависти.
Николай Степанович облегченно вздохнул. Обошлось без эксцессов. Просто началась затяжная позиционная русская матерная разборка, за время которой можно было не только начертать на капоте «мерседеса» знак Иджеббала Зага, но и снять с машины колеса, вытащить сиденья, магнитофон, бар, телевизор и телефон, и даже, при наличии технических средств, разобрать и вынести по частям двигатель.
Через полчаса Коминт с Гусаром вернулись к «москвичу».
– Дешевка, – сказал Коминт, разглядывая трофейный пистолет. – Гонконг. Но может и пригодиться: пусть уж мадам, если дело до того дойдет, будет пристрелена из пистолета своего водителя. Как это у Чехова: барыня живет с кучером…
– А барин с садовником, – мрачно сказал Николай Степанович. – Или наоборот.
Как бы ее этим не спугнуть.
– Да он, козел, на тех водил грешит, – сказал Коминт. – С них требует.
– Понятно. Не вывели бы его из строя, бедолагу, второго такого , чтоб ни капли не жалко, и не найти. Ну, вперед.
Пробки были чудовищные. Дорога до Переделкина заняла почти полтора часа.
В этих местах Николай Степанович не бывал со дня похорон Пастернака.
Слишком мрачное впечатление производили на него эти места и люди, их населяющие.
Место для засады было найдено вчера. Николай Степанович воткнул на обочине колышек с фанеркой, украшенной знаком. Издали знак можно принять за обычную табличку «Не копать – кабель». Машина кинется на него, проскочит неглубокий кювет и влетит в кусты черемухи…
– Теперь, Гусар, твоя сольная партия, – сказал Николай Степанович, снимая с пса ошейник. – Покажи им, что такое русская кавалерия…
Гусар, бодренько помахивая хвостом, потрусил по дороге. Огляделся – и будто растаял в воздухе.
– Около часа у нас есть, – сказал Николай Степанович. – Я отлучусь ненадолго.
Три сосны, возвышавшиеся когда-то над могилой Пастернака, затерялись в наросшем за эти годы леске. Под ногами хлюпало. Кое-где еще лежал ноздреватый снег.
Он постоял у могилы. Вчера или позавчера кто-то принес сюда цветы.
Всю жизнь Пастернак с необыкновенным искусством уклонялся от соприкосновения с «красными магами», и только на безобидном, по его мнению, переводе «Фауста» зацепился рукавом за крючок: восемь строчек из монолога Мефистофеля. Но «красные маги» после пятьдесят третьего были уже не те.
Теперь они казались сродни скорее своим средневековым тезоименитам: «красными магами» во времена Альберта Великого именовались иллюзионисты и престидижитаторы…
В день похорон они стояли вокруг могилы, бросаясь в глаза даже среди двухтысячной толпы, каждую секунду готовые неизвестно к чему. То ли они ждали, что дьявол утащит тело, то ли – что ангелы вознесут. То ли – что встанет покойник, обежит всех взглядом и скажет: « Вот ты, и ты, и ты:» И немудрено, что даже самая обычная, но незапланированная надгробная речь философа Асмуса привела невежественных часовых астрала в трепет…
Коминт развернулся широко. Капот «москвича» был распахнут, какое-то мерзкое ведро стояло рядом, обрывки проводов свисали, как макаронины, из-под машины высовывались старые сапоги хозяина, а сам он сидел на порожке и мрачно курил.
– Ну, что?
– Пока тихо…
И как бы в ответ на слова Коминта в стороне фединской дачи раздался дикий лай, звон стекла и одинокий выстрел.
– Если они его зацепили, я спалю на хрен весь этот поселок, – сказал Коминт совершенно серьезно.
Лай перешел в какой-то сумасшедший визг. Кричали люди. Минут через пять неторопливо вернулся Гусар, уселся на задницу и стал с удовольствием слушать.
Еще минут через десять около «москвича» тормознул милицейский «газик». Как раз в это время Николай Степанович наполнял водой из Святого колодца полуторалитровые пластиковые бутыли. Так делали многие.
– Сержант Пушков. Документ попрошу, – вяло козырнув, сказал мокрогубый сержант.
Коминт подал права.
– Вы не внук полковника госбезопасности Пушкова Владимира Казимировича? – с надеждой спросил он.
– Ходил бы я с таким дедом в сержантах, – обиженно ответил мокрогубый. – Что вы тут делаете?
– Искорку ищем, – вздохнул Коминт.
– Мимо никто не проезжал?
– Все время проезжают.
– Я имею в виду: подозрительно не проезжал?
– Как бы убегая?
– Вроде того.
– Отстреливаясь?
– Ну.
– Нет, никто.
– А кто это у вас под машиной?
– Сапоги, – честно ответил Коминт. – На случай, если мне поссать отойти понадобится.
– Ловко, – сказал сержант. – Ну ладно, наблюдайте.
Он откозырял и полез в машину.
Прошел час. Потом еще час.
Вернулся «газик» с сержантом.
– Никто не проезжал?
– Подозрительно?
– Ну.
– Нет, никто.
– Искру не поймали?
– Поймаем.
– Ну, ловите.
– И вы ловите. «Газик» уехал.
– Слушай, Степаныч, – сказал Коминт. – Я уже беспокоиться начинаю, на случилось ли с нею чего?
– Я вот тоже…
Николай Степанович выбрался из «москвича», подошел к колышку. Недавно красный, знак Иджеббала Зага почернел.
– Случилось, – сказал он, возвращаясь. – Поехали обратно.
Возвращаться было легче: в обеденное время пробки не те, что утром.
:Черный «мерседес», изрешеченный пулями, стоял на выезде со стоянки. Толпа зевак держалась поодаль. Пять машин с включенными мигалками окружали место происшествия. Но и оперативникам тоже приходилось держаться на почтительном расстоянии от «мерса»: черные крысы копошились в салоне, вылезали на крышу, на багажник, не боясь ни фотовспышек, ни, тем более, людей…
– Покойная пользовалась чрезмерным успехом, – сказал Николай Степанович. -
Не у одного меня извращенный вкус…
Между числом и словом (Полесье, 1942, ноябрь)
– Не стреляйт! – кричали они через болота. – Николай Степановитш, не стреляйт!
Парламентирен! Парламентирен!
Филипп засопел рядом.
– Постой, – сказал я. – Положить мы его всегда успеем. Послушаем сначала…
