И вот – стоим. Танкисты начали было зверей своих сгружать – куда там… Насыпь.
Один только «КВ» и съехал, а три кувыркнулись. Полковник наш Денисюк построил нас, а где мы, что мы, задача какая – и он не знает, и начштаба покойный не знал. Карт-то нет на руках. Короче, двинулись мы в общем направлении на запад… Танк впереди, а мы как бы при нем. Но только нас после тех бомбежек не шестьсот человек, а чуток поменьше.
И хрен знает на каком перекрестке вылетают на нас два десятка мотоциклистов…
Веселые ребята были тогда фрицы. Лето стояло жаркое, голые по пояс, поддатые… Даже опомниться не успели.
Кончили мы их, пулеметы с мотоциклеток поснимали и дальше пошли. Ну, думаем, где-то же есть наше командование… А на мотоциклетках трофейных танкистов безлошадных в разведку направили – вперед и в стороны.
А главное – картами обзавелись. Аэродром наш аж в двухстах километрах оказался. И вот призывает к себе нас полковник Денисюк: товарищи командиры, диспозиция следующая. По оперативному плану должны мы быть сброшены на Люблин и удерживать его до подхода главных сил. Но до аэродрома нашего двести верст, а до Люблина до самого – двести тридцать. И я принимаю решение выполнять боевую задачу в пешем строю, поскольку… – и на небо смотрит, и мы все понимаем. Потому что в небе немцев, как ворон, а наши соколы все как-то тишком… Поневоле Чкалова вспомнил.
Возвращается наша разведка, да не просто так, а с прибылью. Разбомбленный танковый парк нашли, а в нем два исправных «БТ». Потом пехота на нас вышла с капитаном каким-то, не помню фамилию, заблудившиеся. Мы и их пристегнули.
Всю ночь шли. Страшно было. Зарева повсюду, стрельба не прекращается…
Утром уже узнали, что война это, а не просто так… не Халхин-Гол какой-нибудь.
Ну, тут уж мы как с цепи сорвались. За Родину, за Сталина, за ебену мать!.. Ты, Степка, когда я выражаюсь, уши затыкай. Вот. Немцы какие-то подвернулись…
Тоже от радости полоротые. Короче, форсировали мы речку Буг. И городок у нас на пути: Влодава. Вот где мы развернулись! Голодные же еще, а там – склады немецкие… о-о!..
Полковник Денисюк говорит: вы бойцы красные, советские, жратву берите, а паненок пердолить не могите! Разве что по согласию… Да и некогда скоро стало с паненками вожжаться, надо дальше идти. Но тут, понимаешь, прилетает на «У-2» майор из корпуса и Денисюка нашего за нарушение маршрута следования расстреливает… Когда он кобуру расстегивал, мы подумали – просто пугает, а он всю обойму в товарища Денисюка Максима Емельяновича, так что никто и дернуться не успел.
Майора этого мы просто пополам порвали, видеть невозможно было, но – сделал он свое черное дело. А так бы взяли Люблин, там, глядишь, и Варшаву…
Страшное дело, когда по тылам озверевшая десантура рыщет. Но на Люблин нас вести уже, получается, некому, и встали мы в оборону. И неделю эту хренову Влодаву держали. Польские коммунисты из подполья вылезли и за это время всех немецких холуев по стенкам размазали. Потом по московскому радио услышали: Минск сдали…
Короче, рванули мы на прорыв, снова форсировали Буг, снова каких-то немцев раскидали… Но осталось нас уже полсотни, и такие мы уставшие были, что пришли в первую же деревню и повалились, и немцы нас даже разбудить не смогли: ждали, пока выспимся…
Ну, лагерь. Чуть не сдох, потому что здоровые, вроде меня, быстрей доходят.
Выкупила меня одна баба, Марта Сученок. Фамилия плохая… да. Тогда многие тамошние бабы так делали. Вот и она, видно, от товарок отставать не захотела.
Короче, по осени я ее с немецким комендантом застукал, обоих зарубил топором и ушел в партизаны. Зачем, спрашивается, выкупала? Золотые часы отдала, дура…
А про наш рейд немцы даже специальную листовку выпустили: мол, вероломное нападение, зверства и все такое прочее. Суки, да не разбомби они у нас паровозы да самолеты, хрена бы нам понадобилось в той Влодаве?..
Легко сказать: уйти в партизаны. Отрядов много в то время шастало: одни просто бандиты, другие провокаторы, третьи чекисты, четвертые – райкомовские, обкомовские, те к себе вообще никого близко не подпускали… Никто никому не верит, соседи друг с дружкой сводят счеты – кто за коллективизацию, а кто еще за Гражданскую… Два раза пробовали меня расстрелять, представляешь, но я же кадровый, а они кто? Но повезло мне: нарвался в конце концов на дозор правильного отряда.
Во-первых, сумели меня скрутить. Брат-десантник подвернулся. Во-вторых, не шлепнули на месте, а привели к командиру. И гляжу я, Степка: что-то знакомое…
А где видел, вспомнить не могу.
Ну, рассказал я ему все как на духу. Выслушал он меня, в глаза глянул – и зачислил в отряд. И стал я партизанить.
Через неделю меня взводным сделали. Через месяц ротным.
Хороший был отряд. Комиссара не было… прислали было какого-то, да пропал он скоро, не знаю… болота же кругом… там ведь посто так не пройдешь… вот. А для проверяющих, ежели прилетят, был у нас такой Лешка Монастырчук, он умел как Левитан разговаривать. Особиста тоже не было, а контрразведчик наш, оказывается, еще у Брусилова служил, крепкий такой старичок, и вот слышу я: часто они с командиром вспоминают первую империалистическую. Помнишь ли то, да помнишь ли сё… А командир ему, по виду, так в сыновья годится…
Главным нашим оружием было ненормальное везение. Хаживали мы и к железке, рельсы громили, и мостики мелкие временами. А так все больше старались по складам ударять. И корысть, и врагу урон. Генерала как-то раз немецкого поймали, думаем, ордена нам теперь понавесят и в приказе Верховного отметят, а командир взял того генерала и у подпольного обкома выменял на него две канистры спирта, два ящика «мартеля», сыр и прочие французские харчи. Партийным ордена-то и достались… И никто не возразил, потому что он все делал правильно, хотя и казалось временами, что тюльку порет.
К зиме в отряде было триста человек мужиков и с полсотни баб, в основном жители вёски Глиничи да окруженцы. Были стрелки и саперы, фуражиры и шорники, сапожники-портные, сантары да лекари, повара…
А были еще копачи. Туда не всякий попасть мог, а только если оружие потерял либо заснул на посту. В другом отряде за такое полагался расстрел. А раскапывали они какой-то бугор. Командир туда ежедневно наведывался. Мы с ним к тому времени уже почти друзьями были, но только почти – он к себе слишком близко не подпускал никого. Мало того, что мы о нем ничего не знали – даже слухов не выдумывали. А зачем? Живые, здоровые, одеты-обуты – что еще надо?
Если проводили совместные операции с другими отрядами, то старшим все признавали нашего командира и все его слушались беспрекословно. Такая была у него над людьми власть. Партизанское имя он себе взял странное – Конан.
Были у нас там отряды батька Махно, батька Козолупа, Глаши-керосинщицы, Павки Корчагина… Это потом по нормальным фамилиям стали друг друга знать, а поначалу клички выдумывали: чтоб враг трепетал.
