– Негры-комиссары поставят вас к стенке, Нат, за такие слова. Мне запретили читать лекции матросам Балтфлота, когда я на вопрос: что вам помогает писать стихи? – честно ответил: хорошее вино и женщины.
– Так вы писали стихи?
– Был грех.
– Прочтите что-нибудь.
– Я не смогу перевести на ходу.
– Жаль. Через пятьдесят лет в Америке никакой поэзии не будет вовсе…
– Не расстраивайтесь так, Нат. Поэзия неистребима. Это как хороший ковер: чем больше его топчут, тем ярче узор.
Он посмотрел на меня. Снял очки.
– Теперь я без всяких стихов вижу, что вы поэт, Ник. Янки сказал бы: неистребима, как триппер. Хотите хорошего виски?
– Американского? – подковырнул я.
– Нет. В нашем погребе водится кое-что поприличнее кукурузного «Бурбона»…
Он оказался прав. Такое виски должен подавать сам мажордом с двумя лакеями на подхвате. Даже у Честертона виски было помельче калибром…
– Знаете, Ник, – говорил он чуть позже, когда бутылка опустела на треть, – стало принято считать, что у нас, в Новой Англии, чуть ли не колыбель мировой культуры. Действительно, снобов хватает. А по-настоящему поговорить, пожалуй, и не с кем… – он задумался. – Так вот, Ник. Есть у нас в Провиденсе редкостно образованый человек, но тревожит меня одно обстоятельство: как раз его образованность. Зовут его Говард Филлипс Лавкрафт. Живет уединенно, пишет страшные рассказы для дешевых журнальчиков, целые дни проводит в библиотеках и архивах. Пишет по ночам. Говорят, он почти не спит. И почти не ест. Об истории Провиденса он знает все. Понимаете: все. И об истории Старого города в особености. Вплоть до даты забивания каждого гвоздя в каждом доме.
Все сплетни, все легенды…
– И что? – спросил я.
– Боюсь. что он может докопаться до рума. Если уже не докопался.
Я задумался. Случались не часто, но и не слишком редко среди людей непосвященных так называемые «автогены», что значит «самородки». Те, кто своим собственным умом и стечением случайностей приобщались малых, а иной раз и великих тайн. Судьба их, как правило, была печальна. Ибо свет наднебесный не озаряет путь, а испепеляет одинокого путника…
– И что вы предлагаете?
– Поговорите с ним, Ник. Присмотритесь. Я вас представлю как русского мистика.
Он хороший человек, и не хотелось бы зря повредить ему: Если дело зашло действительно далеко, что ж, придется исполнить свой долг. Но я бы не хотел решать это единолично.
– А почему вы не обратитесь к своим?
– Честно?
– Разумеется.
– Мне почему-то перестали нравиться ребята из Вашингтона. Когда вы разговаривали с ними, не обратили внимание, какие у них тусклые глаза? После того, как исчез сэр Джейкоб Брюс, на меня стали косо поглядывать: но и я кое на кого из них тоже поглядываю косо. Они смахнут этого Лавкрафта, как муху, просто так, чтобы не беспокоиться потом. Что им какой-то бумагомарака, если они и самого… Извините, Ник, разболтался. Это все виски. Правда, достойный напиток?
– Более чем достойный. Превосходный.
– Может быть, нам удастся остановить его более гуманным способом. Может быть, вообще не придется останавливать. Это же не гангстер и не кладоискатель…
– Ладно, – сказал я, вставая. – Есть немецкое слово, которое на любой другой язык переведется только так: любое дело следует делать немедленно, если обстоятельства не требуют прямо противоположного.
– Такое слово наверняка понравилось бы покойному Клеменсу, – с одобрением сказал Нат. – Так, значит, идем?
– Да. И захватим то, что осталось в бутылке. Это виски способно растопить даже гранитное надгробье.
– Я буду всегда держать такую для вас, Ник. И велю сыну, чтобы, когда бы вы ни появились…
6
Ангелы не знают арамейского.
Талмуд
Из дневных наблюдений Николай Степанович заключил, что дом на Рождественском бульваре, облюбованный когда-то Каином для своей резиденции, прибрала к рукам некая солидная фирма и теперь вовсю реставрирует его; мало того, что материалы импортные, так и работают турки; правда, охрана своя. Это была дополнительная трудность – хотя, с другой стороны, и противнику придется не легче. Ночами турки не вкалывают, успевают за день, так что дело иметь предстоит только с охраной.
– Найдем что-нибудь, а? – спросил он Гусара.
Гусар посмотрел на небо. Николай Степанович тоже посмотрел на небо, но там не было ничего, кроме облаков, ворон и поблекшего привязного дирижаблика с рекламой пива «Гиннес».
– Кто же все-таки искал Рыбака? Враг? Или еще кто-то уцелел?
Гусар коротко проворчал.
– Уцелел, да. Действительно, странно бы думать, что остался один я. И ведь еще кто-то был с тобой…
Гусар снова проворчал.
– Как бы нам это выяснить… Может, попробуем по принципу «да-нет»? Я буду спрашивать, если «да» – ты отвечаешь, если «нет» – помалкиваешь. Идет?
Гусар посмотрел на него таким презрительным взглядом, что Николаю Степановичу стало неловко.
– Да, – агрессивно сказал он. – Да, только сейчас сообразил. Ну и что? Бывает и хуже. Мог и вообще не сообразить. Потому что в детстве пытался так вот разговаривать с Музгаркой, и ничего не получилось.
Сравнение с каким-то безмозглым Музгаркой решительно не понравилось Гусару. Он поджал брылья и наклонил голову, как бы говоря: ну, что еще сморозим?
Они выбрали чистую скамеечку на бульваре и сели друг против друга.
– Ты с Тибета?
Молчание.
– Вот это да… А тогда откуда же?
Гусар посмотрел еще более презрительно и лапой тронул ботинок Николая Степановича.
– Из Австрии?
– Грр.
– Человек, который был с тобой – австриец?
Молчание.
– Русский?
– Грр.
– Интересно: Вы вышли из рума в Предтеченке?
– Грр.
– Что же могло вам там понадобиться: Информация?
Молчание.
– Вещь?
– Грр.
– Как бы узнать, какая…
Гусар встал, оглянулся через плечо, приглашая следовать за ним, и небыстро пошел по бульвару.
Возле перехода торговал киоск: старенький, кооперативных времен, в центре таких уже не осталось. Гусар остановился перед ним, царапнул лапой стенку и поднял морду. Николай Степанович проследил его взгляд. Сквозь грязное стекло просвечивала жестяная, красная с золотом, коробка китайского чая.
