Лично Вавилова можно было без труда похитить где-нибудь в горах Гиндукуша и отправить в какой-нибудь монастырь под мягкий, но неумолимый присмотр бритоголовых монахов. Но это ничего не решало, поскольку за Вавиловым стояли институты и лаборатории. Следовало дискредитировать само направление.
Трофиму Денисовичу пришлось выдумать мичуринскую агробиологию.
Несуществующую науку создать так же трудно, как несуществующую страну. Но полтавскому хлопчику это удалось.
Помогло ему, конечно, то, что советское начальство знало толк и в балете, и в кузнечном деле, и в самолетостроении, и когда сеять, и кого сажать. Так что сказочно простые и светлые до идиотизма идеи Трофима Денисовича оно всосало, как сладкий чай с блюдца. «Когда ви обещали мне вивести такую пшеницу, чтобы росла в Заполярье?»– спросил Сталин Вавилова, и на этом генетика прекратила течение свое.
Спасти самого Вавилова было уже невозможно; спасать нужно было остальных.
К ним отнеслись с небывалой для тех времен гуманностью: тех, кто считал ниже своего достоинства заниматься безобидным абсурдом, отправлялся считать яйца гагарам, поскольку сами гагары считать не умели; но кое-кто работал и над этой проблемой. Опять же и посадка лесов предпочтительнее лесоповала…
Как подсчитали прогностики Союза Девяти, абсолютное бактериологическое оружие должно было быть создано в СССР где-то между тридцать шестым и тридцать девятым годами: Трофиму же Денисовичу предстояло уйти в небытие с титулами шарлатана, мракобеса и обскуранта.
– Не будем ссориться, господа, – медленно произнес начальник контрразведки Ордена. – Понятно, что эта смерть невыгодна нам всем, поскольку преждевременна – но Лаврентий, думаю, остается в достаточной силе, чтобы удержать ситуацию. Авторства же инкантаментума мы можем никогда не узнать по той хотя бы причине, что авторов могло быть множество…
Все ненадолго замолчали, обдумывая эту мысль.
Эрлику обычные проклятия «чтобы ты сдох!» только прибавляют сил. Равно как и здравицы. Он как бы прикрыт щитами спереди и сзади. Теоретически невозможно создать инкантаментум, смертельный для него. Однако же – случилось…
– Прошу заметить, господа, – продолжал он, – что мы рассматриваем вопрос не «кто виноват?», а – «что делать?»
Звали контрразведчика Иван Леонидович Сидериди, орденское имя «Кузнец», и был он жандармским штабс-ротмистром, начинавшим службу еще при Бенкендорфе. Во время похорон Пушкина он совершенно неожиданно и случайно напал на след Пятого Рима, пошел по этому следу: Кончилось тем, что пять лет спустя он принес примерное описание структуры и достаточно полный список агентуры Ордена не своему начальнику Леонтию Ивановичу Дубельту, а воеводе Фархаду, и предложил свои услуги. Интересно, что для расследования он пользовался методами не оккультными, а исключительно полицейскими – хотя бабка его была известная среди цебельдинских греков знахарка…
– Что делать? – переспросил пан Твардовский. – Взять Лаврентия за манишку, и пусть остановит переселение евреев.
– Лаврентий не носит манишек, – возразил Кузнец.
– Переселение народов – дело мирское и нас некасаемо, – сказал Софроний.
– Ошибаешься, отче, – мрачно сказал Великий. – Не мирское то дело. Духом Якова Сауловича ни с того ни с сего повеяло. Скажи, Тихий.
Тихий – это был я. (Когда я сидел на премьере «Бега» и вдруг нашел в программке контрразведчика Тихого – кстати, оказавшегося редкостным мерзавцем – я понял, что Михаил Афанасьевич совсем не прост:)
– Почтенный Капитул, – сказал я. – Преемник рабби Лёва получил от некоего товарища Голованова предложение, аналогичное тому, что сам рабби Лёв получил от барона Зеботтендорфа. Вернее, уже не от барона, а от Гиммлера.
– Сразу, значит, к грабежу, без торговли? – кивнул Кузнец. – Да, это по– большевистски.
– Меня смутила реакция преемника. В узком кругу он сказал, что теперь в любом случае Росии конец. Отдаст он тетраграмматон или не отдаст – это в высшем смысле одно и то же…
– А правда ли это? – поднял брови Софроний. – Может, они тебе очи прельстили?
– Меня там не было. Но мой человек там в охране стоял и все слышал.
Преемника зовут рабби Борух, ему двадцать шесть лет, в прошлом он служка рабби Лёва. Он и в сорок втором произвел на меня впечатление фанатика.
А особенно в сорок четвертом, подумал я, вспомнив подвал пиццерии кривого Джакопо. Не от немцев я там прятался…
– Отрок, – сказал мне Софроний, – дело ты сделал хорошее, а теперь поди-ка пройди вокруг избы, отжени беси. Ночь плохая стоит…
Я встал, накинул пальто и открыл дверь. Позади пан Твардовский прокряхтел: «Враг внутрений суть жиды, поляки и студенты:» – и заскрипел половицами. «Стояла тихая ночь святого Варфоломея», – припомнилась мне чья-то – Эмиля Кроткого? – шутка. Низкие над городом тучи отливали багровым. Сыпалось что– то мелкое и очень холодное: то ли мокрый снег, то ли замерзающий на лету дождь.
– Шухера нет, – негромко сказал из темноты телефонный вор Женя Ашхабадский, официальный квартиросъемщик. Три года назад за умение подражать чужим голосам Кузнец вытащил его из Таганки. С тех пор Женя искренне считал Пятый Рим самой крутой бандой в стране. На Кузнеца же имел зуб, поскольку тот, выписывая Жене свидетельство о смерти, в графе «причина» указал: «мертворожденность» . Несмотря на неандертальскую внешность, Женя был начитан, толковал Писание, любил рассказывать истории о воре-подрывнике по кличке Завгар, писал недурные стихи и исполнял их под гитару. На груди у него была татуировка «Нет жизни без Кришны»: – Даже снегири кочумают…
– Погрейся, Женя, – сказал я. – Только в комнаты не ходи – на кухню…
Он скрылся в дверях.
Вышел пан Твардовский, доставая из нагрудного кармана пиджака длиннейший чубук. Потом он долго возился с кисетом. Я поднес ему огонек.
– Тихо вшендзе, смутно вшендзе, – сказал он. – Цо то бендзе, цо то бендзе?..
– Ниц не бендзе, пан Ежи, – сказал я. – Рассосется.
– Ох, не знаю: Все, как в тридцать девятом. В августе. Числа этак двадцать четвертого.
– Именно двадцать четвертого?
– Или двадцать пятого: Ах, Николай Степанович! Я первый раз после своей Ксантиппы – двести лет прошло, пан Бог! – сделал предложение молоденькой паненке, и она согласилась: Хелена Навроцкая, дочка врача Навроцкого, который: впрочем, это неважно. Свадьбу назначили на октябрь. Вот и все.
Мы долго молчали.
– Пан Ежи, – сказал я, не вынеся тишины. – Пшепрашем пана – но кто же все-таки устроил бойню в Катыни? Почему концы с концами не сходятся?
– Тайна сия велика, ибо проста: – сказал пан Ежи и затянулся так, что искры полетели из чубука. – Еще сто лет паны магистры, бакалавры и доктора с вот такенными головами будут решать этот вопрос и все равно не решат. А ответ тривиален, он на виду, как украденное письмо: У гестаповцев еще не было опыта в акциях массового уничтожения, а у ваших его было с лихвой. Вот гестаповцы и приехали поучиться у своих русских собратьев ремеслу ката…
