— Внучка со своим мужем — это вообще что-то невообразимое! — Слова мужчины звучали осуждающе, но вот в интонации сквозила странная для таких слов теплота и даже чуть ли не восхищение. — Они, наверное, отличные ребята. Но я уже никогда не смогу их воспринимать подобающе. Я слишком старый и заскорузлый пень. В наше время даже среди молодых главным качеством считалась надежность и ответственность. А может, мне это просто кажется.
Мужчина засмеялся, глянул в глаза Анне Петровне, и она заметила, что на самом деле морщинок у его глаз гораздо больше, чем кажется поначалу. Прямо солнышко какое-то.
Он бросил взгляд в сторону официантки и чуть заметно кивнул. Оказалось, что она все это время внимательно за ними наблюдала, и по первому же знаку направилась к ним, держа в руках поднос с двумя бутылками вина, парой бокалов и простенькой закуской. Анна Петровна с еще большим интересом пригляделась к нему. Оказывается, его обаяние действует не только на престарелых матрон, как она себя называла, когда хотела пококетничать.
Девушка мило улыбнулась, причем, большей частью седовласому джентльмену, поставила поднос и удалилась. При этом походка ее разительно изменилась в лучшую сторону. Или не в лучшую? Во всяком случае, она стала подчеркнуто женственной и сексуальной. Интересно, догадывалась ли сама девушка, как изменились ее повадки в присутствии не «пацана», а мужчины?
«Да-а-а, не желала бы я попасться под чары этого синеглазого кота лет тридцать назад!» — подумала Анна Петровна, будучи полностью уверенной, что на самом деле еще как бы желала.
Мужчина изящным и в то же время залихватским гусарским движением поднял обе бутылки и разлил вино по бокалам.
— А вы предусмотрительны, — прищурившись, похвалила Анна Петровна, и подняла бокал.
— Скорее, самонадеян, — скромно возразил он.
— А ваша жена? С ней тоже у вас не ладится?
— Да, с ней у меня не ладится больше всего, — согласился мужчина. — Она умерла позапрошлой осенью. Недавно отметил годовщину.
Голос его звучал абсолютно непринужденно, будто он говорил о сломавшейся стиральной машинке. Но в глазах мгновенно вспыхнула такая острая боль, что Анна Петровна машинально положила свою ладонь на его руку.
Она терпеть не могла эти официально-равнодушные «извините, я не знала», поэтому ничего не сказала. Еще бы ты теребил чужие раны, зная о них! Анна Петровна глядела на него пристально и с такой жалостью, которой достойны только сильные мужчины, пока эта боль в его глазах не стала потихоньку угасать, превращаясь в уже ставшую привычной грусть.
— Боже мой, эти годовщины… годовщины… — вздохнула Анна Петровна. — Давайте помянем вашу жену.
Мужчина кивнул, поднимая бокал в сжатой руке так, будто это был граненый стакан с водкой.
— И вашего мужа…
Они молча выпили, и, вдруг, Анна Петровна спохватилась:
— А откуда вы знаете… про мужа?
— Мне шестьдесят пять, — не слишком весело усмехнулся мужчина. — Вы ведь тоже о многом догадываетесь гораздо раньше, чем я об этом скажу?
Анна Петровна не могла похвастаться, что именно так оно и было, но на всякий случай согласно кивнула.
— Вот она, обратная сторона счастливого брака. Долгой и взаимной любви. Когда первый уходит, второму остается только память и боль.
— Да. Когда умер Алексей, я несколько месяцев была сама не своя. Я считала… Я считала, что он меня предал. Бросил одну. Это было так на него не похоже, и от этого еще больнее и обиднее. Будете смеяться, — она смущенно опустила голову, — но мне даже с психиатром довелось пообщаться на эту тему. Правда, к счастью, обошлось без госпитализации.
Она натянуто засмеялась, и мужчина тоже накрыл ее руку своей широкой и крепкой ладонью. Так они несколько минут сидели молча, сжав друг другу руки и глядя в глаза.
Было очень тихо, музыка в кафе не играла, потому что бармен о чем-то тихо говорил с девушкой-официанткой. Видимо, о чем-то таком, о чем не хочется говорить, перекрикивая динамики.
С их места, снизу вверх, даже в окна полуподвального помещения, были видны только деревья, крыши и верхние этажи домов и даже немного, небольшой кусочек, неба. Могло бы быть видно, если бы не густой, мягкий, очень крупный снег, который кажется почти теплым. Таким теплым, что его хочется собрать в кучу и связать из него варежки. Или отогреть озябшие ноги в пушистых кучах.
Снег валил стеной, темными крупными комками проносясь в желтых лучах уличных фонарей. Он умиротворял, делая все остальное лишним, суетливым, ненужным. Он заставлял смотреть на себя, забыв обо всем на свете, наполняя людей такой же мягкостью и спокойствием. Он засыпал грехи и боль прошедших дней, очищал. Очищал так же, как прятал под своей мягкой шкурой промозглую гадость, что заваливала Москву еще полчаса назад.
Такому снегу радуются все — не только детвора и ее родители, не только влюбленные, со смехом прячущиеся под козырьками зданий. Ему рады водители, которым он преграждает путь домой, осатаневшие от пробок гаишники, бомжи, которым он засыпал все бутылки. Ему радуются даже дворники, стоя со своими деревянными лопатами и глядя вверх, в черное небо, откуда валится это белое волшебство. Они рады не потому, что этот пух счищать легче и приятнее, чем мерзкую сырую кашу. Нет. Просто этот снег на какое-то, пусть короткое время, делает их снова детьми, ждущими от скорого праздника счастья и подарков.
— Всегда любил зиму! — мечтательно проговорил собеседник.
Анна Петровна с трудом оторвалась от великолепной картины, нарисованной природой на маленьком, величиной со средний телевизор окне.
Мужчина улыбался по-детски, неуверенно.
— Мне всегда нравилось рано-рано утром, когда все еще спят, выйти из дому и расчищать нападавший за ночь снег. Проверить, не заскрипела ли от холодов калитка. Пустить замерзшего пса погреться в кухню и вполголоса смеяться, как он кряхтит, вроде старикана, пристраиваясь возле печи — тому боку горячо, а этот еще мерзнет. Потом набрать охапку дров, обстучать их аккуратно о стену, чтоб налипший снег сбить, и запалить камин. Камин я сам сделал. Своими руками и головой, хотя до этого ничего сложнее двух кирпичей друг на дружке не клал. Кучу книг перечитал, толпу народу опросил. Сколько из них говорило: да чего ты мучаешься, давай я тебе за пару недель сложу! Нет! Я хотел сам! И ведь сделал же! Вот что самое удивительное. Уж потом узнал, что камин сложить — высокий уровень печника. Но второй уж вряд ли сделаю, я и тот почти все лето клал, по ряду в неделю. — Он коротко хохотнул, вспоминая былые подвиги. — И вот сядешь на даче у камина. Утро раннее! Только засветало. Мотаешься в своей качалке, пледом укрытый, что твой Джек Лондон. Бимка от печки к тебе потихоньку переползает. Тут родня зашевелилась, половицы поскрипывают. И тишина! Хоть уши оторви да выбрось! Только соседский Казан из своей будки с отоплением через форточку побуркивает сквозь сон: «Гав! Гав!» через каждые полминуты, как заведенный.
