7.06. Около 7 час
Турбаза «Тушино-Центр»
Я открыл и тотчас же закрыл глаза: княжна стояла на коленях в углу перед крошечным образком — из тех, что носят на шее, — и шептала что-то, задыхаясь от этого шепота. Мне нельзя было видеть это. Никому нельзя было это видеть. Вряд ли я проспал больше часа, но тело затекло, брючный ремень глубоко врезался в кожу. Изо всех сил я старался не шелохнуться, не сменить дыхания. Безумная ночь.
Самая безумная из всех безумных ночей…
Мы вернулись, и Командор объявил, что по случаю славной победы над случайным противником пленарное заседание Сексинтерна прерывается для работы по секциям и что, согласно духу и букве Манифеста, провозгласившего равенство полов в выборе партнеров, сегодня такое право предоставляется женскому полу, и княжна тут же подошла ко мне, подала руку и посмотрела в глаза — так глубоко, что заныло несуществующее сердце. Только ничего не говорите, прошептала она, когда мы остались одни и я запер дверь, ничего… ничего… Мы стояли в полной темноте, взявшись за руки, и молчали. Что-то творилось… зачем, прошептала она, зачем, зачем все так, для чего? Кто-то играет нами… Я не плачу, говорила она, когда я пытался вытереть ее слезы, я не плачу, не плачу, не плачусь, сидели рядом, я обнимал ее за плечи, а потом оказалось, что лучше лечь, и мы легли, и я продолжал обнимать ее — просто чтобы было теплее и уютнее, и спокойнее, и надежнее, а она говорила, не умолкая, что-то давнее, темное, тяжелое изливалось из нее — как в школе учитель немецкого высмеивал ее акцент, он не смел наказывать ее, как детей простых фамилий, но тем гнуснее были его насмешки, и как арестовали отца, вывесившего на доме национальный флаг с траурной лентой на Пятое марта, и какой ужас был в Телави: женщины вставали в цепи перед танками, они думали, что танки не пойдут по живым, а танки пошли, там погиб ее жених, бросился на танк с канистрой бензина и факелом и сгорел вместе с танком, а сама она там впервые убила человека, солдата-немца: дала затащить себя в темный подъезд и застрелила из револьвера, из старенького, оставшегося после отца нагана, потом у них организовалась группа: она и еще одна девушка-армянка заманивали солдат и офицеров на квартиру, а парень, прятавшийся там, душил их тонким тросиком, так они убили одиннадцать человек и провалились на двенадцатом, видимо, их уже давно ловили, и этот двенадцатый был подсадным, и тогда только чудо спасло ее: она спряталась за створкой двери черного хода, и ее не заметили… ее друзья отстреливались, а она стояла, безоружная, и ничем не могла им помочь. Потом она познакомилась с Грифом, и Гриф сделал ее настоящим бойцом.
Я что-то говорил в ответ, а потом неожиданно стал читать Лермонтова, оказывается, я еще многое помнил: Кавказ! далекая страна! Жилище вольности простой! И ты несчастьями полна и окровавлена войной!.. — …И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови… — …И Божья благодать сошла на Грузию! — она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, За гранью дружеских штыков… — а это прочла она, прочла и заплакала опять, одиночество, вы понимаете, такое вселенское одиночество, а казалось, что — братья! Тогда и было так, наверняка, так и было, но давно, так давно, с тех пор все поменялось, все изменилось, и уже не братья, уже каждый сам по себе, и — одиночество… Наш народ совершенно одинок в этом мире, непостижимо одинок, этого нельзя понять, нельзя объяснить, и только иногда, почувствовав, находишь слова, но эти слова не переводятся на другие языки. Душа народа не переводится, и не переводится боль души, и одиночество, и разочарование в тех, кто называл себя братом, а делался хозяином… или вел себя как хозяин… Девочка, говорил я, да разве же в этом проклятом мире есть хоть один народ, который был бы счастлив и не был бы обижен? Может быть, русские, которые разрезаны по живому, натасканы друг на друга, и еще неизвестно, что вот-вот будет? Или немцы, которым вдруг забыли все хорошее и припомнили все плохое, которых проклинают на каждом углу и скоро начнут резать только за то, что они немцы? Может быть, поляки, извечные анархисты, которым любая власть хуже рвотного? Или армяне, которых уже почти не осталось? Или французы, вспомнившие, что были когда-то великой державой? Или евреи, со всего света свезенные на несчастный пятачок земли — фактически, в огромное гетто? А чем им хуже, чем нам? — спросила княжна. Я знаю, они недовольны, но — чем им хуже? Свое государство со своими законами, свой дом… не улей и не небоскреб… За гранью дружеских штыков, напомнил я. Ах, это… — она отмахнулась. А что, Грузия была бы довольна таким же статусом, как у Иудеи? Как у Иудеи, у государств Турана?.. Довольна? — переспросила княжна.
Довольна… какое нелепое слово… Впрочем — да. Для начала. Тогда — да здравствует Грузия! — провозгласил я. Я так давно не плакала, сказала она, вытирая слезы, я думала, что разучилась, и вдруг — такое наводнение… Мы случайно сведены судьбою, Мы себя нашли один в другом, И душа сдружилася с душою, Хоть пути не кончить им вдвоем!.. Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей… — я читал и читал, передо мной раскрывались листы книг, я не подозревал, что помню так много. По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел:
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой…
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли…
Наверное, так оно и есть, шептала княжна, наверное… я чувствую иногда, что такое было со мной… а вы? Не знаю, сказал я, если и было, то я чересчур хорошо научился не помнить этого. Зачем?! Не знаю… казалось, будет легче. Только казалось? Мне не с чем сравнивать… Разве что с собой — другим, каким был раньше? Или мог бы быть…
Есть другие миры, убеждала меня княжна, в них живем тоже мы — но иные, настоящие, чистые, — и для того, чтобы эти миры сохранились, мы здесь должны быть такими, какие есть сейчас… непонятно? Нет, все понятно, все очень понятно, как мне хотелось бы, чтобы все было именно так! Все и есть именно так, мы выкупаем здесь их безмятежность там… Наверное, я тоже буду в это верить, сказал я, это очень здорово, это как раз то, во что я способен поверить. А в Бога? Нет, сказал я, не хочу… у меня слишком много претензий к нему. Я верю, сказала княжна, верю в Бога-творца, который бессильно смотрит на мир, созданный им когда-то, и в Христа, сына человеческого, однажды собравшего на себя все грехи мира и унесшего их Господу… Рассказать, что там было на самом деле? Вы знаете это? — удивился я. — Откуда? Просто знаю… просто поняла, как это было… как должно было быть, чтобы получилось то, что получилось… Рассказать?
Да, сказал я. Иисус вовсе не был Божьим сыном, сказала княжна. Он был нормальным мальчиком в большой семье плотника. Ему и самому предстояло стать плотником… времена были смутные, семья бежала в Египет, вернулась… Иосиф работал, Иисус помогал ему, он уже многое умел, он был способным мальчиком… так бы все и шло, но умер Август, а в провинции было неспокойно, и однажды несколько еврейских мальчиков напали на римский патруль и убили солдата. Их тут же схватили, а может быть, схватили других — какая разница? По закону их должны были передать местным властям, а те — осудить на смерть, на побивание камнями. Но слишком неспокойно было в провинции, и комендант сделал вид, что не слишком силен в тонкостях законов… На территории гарнизона действовали законы Рима. Комендант послал за плотником, привели плотника с подмастерьем, и комендант — сам или через кого-то из подчиненных — велел им изготовить по чертежам три креста для распятия. Им дали дерево и инструмент… а может быть, инструмент они принесли с собой…
