Когда Меме открыла лавку, предполагалось, что он тут же, в заднем помещении, скрывающийся от бог весть каких безжалостных химер пророчеств. Было известно, что он ничего не ест с улицы и устроил огород, что первые месяцы Меме покупала для себя мясо, но через год отказалась от этого, возможно, близкое общение с ним в конце концов сделало из нее вегетарианку. Тогда они оба затворились, и так продолжалось до тех пор, пока власти не взломали дверь, не обыскали дом и не перекопали огород в поисках трупа Меме.
Считалось, что там, взаперти, в уединении он качается в своем старом потертом гамаке. Но я знал, еще в те месяцы, когда никто не ожидал его возвращения в мир людей, что его упрямое затворничество, его безмолвная борьба с Божией волей завершится гораздо раньше его ухода в мир иной.
Я знал, что рано или поздно он выйдет, потому что нет человека, который, проведя полжизни в заточении, вдали от Бога, не кинулся бы изливать безо всякого принуждения первому встречному свою душу, открывать то, что ни кандалы, ни колодки, ни пытка огнем и водой, ни муки на кресте и дыбе, ни каленое железо в глазницах, ни вечная соль на языке и другие истязания, ни плети, ни решетки над костром, ни любовь не заставили бы поведать своим инквизиторам. И этот час придет для него за несколько лет до его смерти.
Я понял эту истину давно, в последнюю ночь, когда мы разговаривали на галерее, и потом, когда я пришел к нему в комнату просить осмотреть заболевшую Меме. Мог ли я воспрепятствовать его желанию жить с женой? Раньше, наверное, мог. Но теперь уже нет, потому что за три месяца до этого в книге судьбы открылась новая глава.
Этой ночью он лежал на спине, не в гамаке, а на кровати, запрокинув голову и устремив взгляд туда, где виднелся бы потолок, если бы освещение было поярче. В его комнате была электрическая лампочка, но он никогда ею не пользовался, обходясь свечами. Он предпочитал лежать в полумраке, устремив взгляд во тьму. Когда я вошел, он не пошевелился, но, как я заметил, сразу почувствовал, что не один в комнате. Я сказал:
– Я не хотел бы вас беспокоить, доктор, но, кажется, нашей индианке нехорошо.
Он резко сел в кровати. За мгновение до этого он чувствовал, что в комнате кто-то есть, но теперь знал, что это я. Без сомнения, эти ощущения были различны, потому что с ним произошла мгновенная перемена, он пригладил волосы и, сидя на краю кровати, ждал.
– Аделаида хочет, чтобы вы осмотрели Меме, – сказал я.
Не вставая, невозмутимо и как-то отрешенно он ответил, точнее, промычал голосом жвачного животного:
– В этом нет необходимости. Дело в том, что она беременна.
Затем он наклонился вперед, вглядываясь в мое лицо, и сказал:
– Уже несколько лет Меме спит со мной.
Должен признаться, я не был удивлен. Я не почувствовал ни недовольства, ни растерянности, ни гнева. Я не почувствовал ничего. Возможно, его признание было, с моей точки зрения, слишком серьезным и выходило за привычные рамки моего понимания. Я стоял спокойно, недвижно, такой же невозмутимый, как и он со своим безразличным голосом жвачного животного. Затем, после долгого молчания, он все еще продолжал сидеть на кровати, не двигаясь, как будто ожидая, что я что-то предприму, вникнув в смысл его слов. Но возмущаться было уже поздно.
– Следовательно, вы во всем отдаете себе отчет, доктор. – Это все, что я смог вымолвить.
Он ответил:
– Каждый принимает свои меры предосторожности, полковник. Если вы рискуете, то знаете, ради чего. Если что-то пошло не так, значит, вмешалось непредвиденное, то, над чем мы не властны.
Мне были знакомы его иносказания. Но я, как обычно, не мог понять, к чему он ведет. Подвинув стул, я сел напротив него. Он встал с кровати, застегнул ремень, подтянул и поправил брюки. И продолжил из дальнего конца комнаты:
– То, что я принял меры предосторожности, так же верно, как и то, что она беременна уже во второй раз. Первый раз это произошло полтора года назад, вы ничего не заметили.
Он говорил холодно, без каких бы то ни было эмоций, снова направляясь к кровати. Я слышал в полумраке его медленные гулкие шаги по каменному полу. Он продолжал:
– Но тогда она была согласна на все. Теперь нет. Два месяца назад она сказала, что опять беременна, и я ей сказал то же, что в первом случае: «Приходи вечером, я приготовлю тебе то же самое». Она сказала, что не сегодня, на следующий день. Выйдя на кухню выпить кофе, я сказал, что жду ее, но она сказала, что вообще не придет.
Он подошел вплотную к кровати, но не сел. Повернувшись ко мне спиной, он вновь двинулся по кругу. Я слышал слова, слышал прилив и отлив его голоса, будто он говорил, качаясь в гамаке. Он говорил спокойно и уверенно. Перебивать его было бессмысленно. Я слушал – и только. Он говорил:
– Тем не менее через два дня она пришла. У меня было все приготовлено. Я велел ей сесть вон там и пошел к столу за стаканом. Но когда я ей сказал «Выпей это», то понял, что на этот раз она этого не сделает. Она посмотрела на меня без тени улыбки и сказала со злорадством: «Этого-то я не стану убивать, доктор. Этого я рожу и выращу».
Его невозмутимость выводила меня из себя. Я сказал ему:
– Это ни в коем случае не оправдывает вас, доктор. Вы дважды повели себя недостойно: во-первых, эта связь в моем доме, а во-вторых, аборт.
– Но вы же понимаете, полковник, что я сделал все, что мог. Больше ничего я был не в состоянии сделать. Когда увидел, что выхода нет, решил поговорить с вами. Собирался на днях.
– Подозреваю, вы знаете выход из подобных ситуаций, если вам действительно не все безразлично. Правила нашего дома вам известны, – сказал я.
Он ответил:
– Я не хочу доставлять вам беспокойства, полковник, поверьте мне. Вот что я намеревался предложить: я с индианкой переберусь в незанятый дом на углу.
– Откровенное сожительство, доктор, – сказал я. – Знаете, что это для нас означает?
Он вернулся к кровати, сел, наклонился вперед и заговорил, опершись локтями о колени. Его тон изменился. Прежде он был лишь холоден, теперь в нем звучали ноты самоуверенности и ожесточения:
– Полковник, я предлагаю единственное решение, которое не создаст вам неудобств. В противном случае я заявлю, что это не мой ребенок.
– Меме подтвердит, что он ваш, – ответил я, закипая. Тон его стал слишком вызывающим и дерзким, чтобы я мог сохранить спокойствие.
Но он твердо, непреклонно заявил:
– Поверьте мне, я абсолютно уверен, что Меме этого не подтвердит. И именно потому, что я в этом уверен, я говорю вам, что заберу ее на угол, притом только для того, чтобы избавить вас от неудобств. Ничего больше, полковник.
Он с такой убежденностью заявил, что Меме не станет настаивать на его отцовстве, что я даже растерялся. Что-то подсказывало мне, что его убежденность имеет более глубокие корни, чем можно было судить по словам. Я сказал:
