И вот Джемми, как тот младенчик, лежал с закрытыми глазенками и открытым ртом. Только Джемми сильно небритый был. Ну, это у них, черных, так принято.
Да и меня в сон потянуло. Так дяденька Клинтон сказал: заснуть и во сне к Кощееву дворцу подобраться. А уж оттуда… Ну да я уже об этом не раз говорила… А сна нет, как нет. Только лежу себе на асфальте рядом со спящим Джемми, хочу его обнять, а рука пустой воздух к себе прижимает. Пустой-пустой, да не совсем, в правой руке, такой маленькой, рука мамы моей, Риты.
А у мамы рука большая, а на ногтях темно-малиновый маникюр, только грязь из-под ногтей все равно видна. Да у девчонок ее возраста руки всегда грязные. Да и откуда им быть чистыми, когда на свалке живешь. А я и не знаю, что есть какие-то другие места, где люди живут. Мне насчет домов никто никогда не рассказывал. Только Михаил Федорович что-то о пряничном домике с сахарной крышей рассказывал. И вот в этот пряничный домик мама Рита меня и привела. А пока в дверной колокольчик леденцовый звонила, я от дверцы кусочек отломила и сжевала. Ой, какой вкусный! Шоколад называется… И он весь по лицу размазался, и тот старичочек, который эту дверь открыл, очень этому обрадовался, и когда мама Рита меня шлепнула, потому что нельзя без спросу кусочек от двери, то старичок ее остановил и сказал, что это прелестно и просто очаровательно – вот такой вот замечательный ребенок, и вот это личико в шоколаде – это совершенно фантастическая вещь, что вот именно такие детские личики он и любит, вот с шоколадом на губах, и это обязательно надо оставить. И мама Рита сказала, что через два часа за мной зайдет и чтобы я во всем слушалась дядю Ричардса. И ушла.
Старичок Ричардс хлопнул в ладошки, и появились какие-то четверо людей в длинных то ли пальто, то ли пиджаках таких разных цветов и с пуговицами золотыми, а на голове длинные седые волосы, как у Михаила Федоровича, только не настоящие, а из конского волоса. А откуда я знаю, что из конского волоса, я и не знаю, потому что коней настоящих никогда не видела, а только качалку на свалке трехногую, как вот у песика, который мне в несонной жизни как-то встренулся. И красиво ведут меня под руки куда-то по домику, который даже не домик, а чертог, только вот что такое чертог, я знать не знаю, да и откуда мне знать, когда я такого слова в жизни не встречала, но вот знаю, что чертог, и все тут, потому что только чертогом можно назвать вот это все, по которому меня вели двое с конским волосом. А другие двое несут за мной платье, которое мне самой нипочем не унести, длины неимоверной, когда я уже в большой комнате, которая впереди, а платьевой конец – в маленькой, которая сзади. И все платье – и то, которое в большой комнате, и то, которое еще в маленькой, – в блестках и переливается разными цветами, все равно как вода в луже, когда в ней старый грузовик постоит. И вот в этой большой комнате портрет Боженьки и свечи вокруг горят, и дяденьки торжественные ходят, а тетеньки песню поют, которая и жалостная и веселая сразу, но как-то все это вместе умещается очень ловко и звучно, а невдалеке мальчонка стоит с мячом в форме замудонск-мартановского «Спартака», а запах от него такой, что некоторые тетеньки, которые пели, просто глаза закатывают и, красиво изогнувшись, на пол падают, и там прекрасно застывают, а меня с этим пахнущим мальчиком берут за руки, и я не замечаю даже, как его рука в моей руке оказывается, и он протягивает мне мяч, и я хочу его взять, но его берет дядя Ричардс, на котором золотое длинное пальто, а на голове высокая белая шапка, и надевает этот мяч на палец моей правой руки, который рядом с мизинцем, и он переливается и сверкает от свечей, и мы встаем на колени, и Боженька с портрета улыбается нам, и тетеньки, которые от запаха мальчика грохнулись на пол, встают и поют «бухгалтер, милый мой бухгалтер», а потом ведут нас еще в одну комнату с длинным столом, за которым сидят все наши со свалки в платьях, как в «Старике и Золотой рыбке», а на столе и винегрет, и салат-оливье, и шаурма на серебряном блюде, и, наверное… нет, я пересчитала, двадцать четыре куры-гриль, и цельные булки белого хлеба, а черного ради праздника вовсе нет, и дяденька Ричардс наливает нам в золотые кубки сладкое тягучее вино, которое ликер, и мы его пьем, а живые дяденьки с магнитофона поют «Яблоки на снегу» и «Девочка в платье из ситца», а потом дяденька Ричардс берет нас за руки и ведет еще в одну комнату, а там длинная лестница наверх, где широкая кровать под матерчатой крышей на резных столбиках, а мальчик пахнет все сильнее, и его рука в моей руке становится мокрой, и он весь дрожит, а я не дрожу, потому что знаю, что сейчас у нас с ним будет, потому что меня уже драли до сна, но это будет совсем не так, а в первый раз, но не так в первый раз до сна, когда я ничего не почувствовала, потому что стакан ликера, и кто, даже не знаю, только крови немного вытекло, а сейчас будет крови много, потому что вот теперь-то и будет в первый, а мальчик этот, несмышленый, тыкается в меня, а у него не встает, и тут я гляжу, а яиц-то у него нет, но мне и не надо, мне и так с ним хорошо, от запаха его немыслимого, от рук его неумело-жадных, и все будет, всему свой час, и настанет минута, когда я завоплю немыслимо, что от крика моего проснутся ангелы на небе, задудят в свои саксофоны (это музыкальный инструмент такой), и свалка моя рассыплется на хрен, и мы с мальчонкой этим, его Джемми зовут, пойдем на высокую гору к Боженьке с портрета, а во мне будет плескаться его сперма, и часть ее соединится с моим нутряным выбросом, и образуется ребятеночек. И пахнуть он будет своим папой, который пока еще лежит со мной и плачет, что не смог воткнуть в меня свой чибрышек, а я его глажу по шерстяной груди и утешаю, что все у нас будет, обязательно будет, вот стоит только добраться до Кощеева дворца…
И тут я открываю глаза. Дядя Ричардс из сна, каким-то боком или еще чем похожий на Михаил Федоровича, который на свалке и все жены при нем, будит нас с Джемми, и мы стоим перед распахнутыми воротами замка, у которых сидит мой дружочек – трехногий пес. Я хочу сказать дяде Ричардсу или Михаилу Федоровичу спасибо за сказку, хоть и сон, но сладкий, и за Джемми, который вот он тут со мной рядышком, за руку держит, и запах от него – умереть не воскреснуть, но дяди Ричардса – Михаила Федоровича нет. А перед нами стоит какой-то балдой скелет с короной набекрень на голом черепе, в длинной шубейке на одном плече, потому что другое куда-то делось, и с посохом с вырезанной на конце копией собственного черепа. И оба черепа смотрят на меня… Ну это же надо! А череп на посохе еще и пропел: «Люблю я девок рыжих, нахальных и бесстыжих. Ах, рыжая бабенка игривее котенка». И высунул язык (откуда только взял?).
И вот, оказывается, этот старый поскакун и есть Кощей Бессмертный. По общественному положению – пенсионер по старости, по инвалидности и за выслугу лет за вредное производство. Это мне одна бабушка при нем сказала. То ли секретарша, то ли еще кто. Ну, я думаю, «еще кто» – это раньше, пока не бабушкой была. И зовут ее Джоди Премудрая. И еще этот пенсионер, который инвалид, который Кощей Бессмертный, держит таможенный пункт в сельцо Вудсток, где на море-окияне остров Буян, на котором часовенка с камнем Алатырь, исполняющим желания. И, как сказала эта бабка, надо соответствовать. Потому что закон о взимании таможенной пошлины за перевоз через границу гражданина Кавказа принят, а скоко и чего – подзаконного акта нету. И с меня за провоз гражданина Кавказа Джеми – транзитную пошлину. Потому что дяденьке, который подзаконный акт, хер (ужас, какое слово, но это тетенька Мелани Премудрая), а не двадцать процентов. И с Джемми – тоже бабки. Транзитную пошлину за провоз через дворец Кощея меня, Джанис Джоплин. Но вопрос с Джемми можно упростить. Бабок за транзит с него не брать, а расплатиться с этим старым козлом не бабками, а мной, Джанис Джоплин. И этот козел левой дыркой от глаза мне подмигнул с жуткой похабщиной и при этом клацнул челюстями. И я даже подумала, что он от меня чего-то особенного хочет. Эти старые козлы всегда чего-то особенного хотят. Один, когда я только начинала, снял детский сад, оделся в короткие штанишки, а длинные ему ни к чему, потому чего скрывать-то, рубашечку, слюнявчик, и я его целый день с ложечки манной кашей кормила. А он потом в тройку переоделся, штуку баксов мне отстегнул, а когда в «мерс» садился, сказал: «Ну ты меня и затрахала». (Это не я сказала, это он сказал.) Так что от стариков, тем более в костяном виде, чего угодно можно ожидать. Но вот тут, дяденька, можешь отсосать у Сивки-Бурки, а от меня ты даже дрочилова не получишь. Тоже мне… Джанис Джоплин таможне не дает добро! Девять граммов в сердце, зови не зови. Вот сейчас Джемми наладит свой карамультук и повезет тебе в смерти, а в любви – вот она. Джоди Премудрая. По глазам вижу – большой специалист по улаживанию мужских возрастных проблем. Ах, милый, ты меня хочешь?! Хоти, хоти… Молодец, Джемми! Прямо в сердце… То есть в место сердечное, потому какое у скелета сердце? Одно пустое место. И всюду – пустое место. Но Джемми на всякий случай в это «всюду» тоже стрельнул… Хотел еще кое-куда выстрелить, но эта бабка, Джоди Премудрая, сказала, что это все зазря, что анатомическое устройство Кощеев Бессмертных построено на иных, более современных принципах, разработанных в темные времена российской истории мужиком по имени Авиценна, пришедшим из эфиопских земель, земель алхимических, трансцендентных, по которым вся анатомия рассредоточена, чтобы нельзя было одним выстрелом залетного витязя или царевича какого бродячего порушить редкий зоологический вид Кощея Aeternitas. Так что сердце Кощеево находится в желудке левого (спереди) из сиамских близнецов Замудонск-Питерской Кунсткамеры, желудок – в сердце левого же (сзади) сиамского близнеца, легкие – в горбольнице № 7 города Замудонска, а какого Замудонска – тайна. А уд его безразмерный заключен в адронный коллайдер, ибо другого места, в котором он мог бы комфортно расселиться, на Руси и ее окрестностях не нашлось… Потому-то для этих целей и соорудили адронный коллайдер, ибо именно в Кощеевом уде, исходя из Кощеева бессмертия, и находится начало начал. И его, уд, надо беспременно сберечь, дабы Земля пребывала вовеки. Исходя обратно же из бессмертия Кощея. А Джоди Прекрасную и других случайных, мимо проходящих девиц он пользовал фаллоиммитатором, сооруженным в Центре репродукции человека из «пи-пи-пи» безвременно сожженной в печи Бабы-Яги. Неким Иванушкой, родства не помнящим. По образу и подобию этой печи был создан первый в мире крематорий.
