Все эти события давно минувших дней мгновенно и плавно (оксюморон, но что поделать, я не создаю события, я просто в них участвую) промелькнули в моей голове. Осталась только горечь из-за уничтоженной сущности Елдака и безвестного, но никак не покойного растворения в нигде Черной Руки… Вот, поди ж ты… Людишки подлые, а все равно жалко… И от этой жалости Фаллос сник, вернулся в состояние Пениса, а я отодвинул ногу от ноги Кристи пятьдесят пятого года, встал и пошел к доске.
А потом мы с Кристи шли из школы домой. К ней домой. Точнее, до ее дома. Как и сейчас, был день осенний, и листья с грустью опадали. Перед поворотом с Большого Каретного на Второй Колобовский промелькнул трехногий пес. Веселым глазом сверкнул… Михаил Федорович?.. Из кармана его бежевого анорака выпала записная книжка… Пошелестела под осенним ветром листьями на асфальте и открылась…
...
…Мы с Кристи висим на шестой от земли ветке клена, что рос в углу между помойкой и забором, отделявшим наш безразмерный московский двор от школы, где в 9 «Д» классе учились некие Джем Моррисон и Кристи Фитцгеральд. И к которым мы имели какое-то смутное отношение. Но к данной истории они совершенно непричастны, поэтому забудем о них. У нас с Кристи на клене одна жизнь, у них – другая. Нам до них дела нет, а им до нас…
Я немного старше Кристи, поэтому расту у самого основания ветки, а Кристи – чуть дальше, на несколько дней позже моего появления на свет. Давно это было… Ох как давно…
Я был отчаянно молод, а она немыслимо юна. В ней еще не было того совершенства, той зрелости, того осознаваемого призыва, который заставляет трепетать каждую жилочку, каждый прожилок кленовых юнцов на дальнем конце ветки. Все это было еще впереди. В июне, июле, августе нашей не столь долгой, как хотелось бы, жизни.
А пока был месяц май. Точнее, его начало. Я знал, что нам с Кристи предстоит быть вместе, и не спрашивайте, откуда я это знал. Может быть, мне поведала об этом отдыхающая на ветке рядом с нами пчела, хитро улыбнувшись перед отлетом и сообщив о возвращении в положенное время. Может быть, намекнула птица поползень, которая неслась к вершине клена, остановилась на мгновение, плотоядно щелкнула клювом, кхекнула и помчалась дальше любоваться окружающим миром. Я заметил, что птицы-поползни весьма романтичны. В противоположность прагматичным скворцам, обнаглевшим до такой степени, что не могут жить в естественной среде обитания, а ждут, когда человек соорудит им жилье, и только тогда соизволят совокупиться и принести потомство. Но я не об этом. Я о том, что мы с Кристи жили в постоянном ощущении предвкушения, когда не надо гнать коней, а ожидать, плавая в сладости самого ожидания. Кристи постепенно взрослела и смотрела на меня с неким недоумением, не понимая, чего я жду. Ведь девочка созрела, она уже готова, она уже переполнена любовью, уже в ней, у самого основания, зреет семечко, готовое к оплодотворению… Вернулась пчела, посмотрела на меня, но я отрицательно покачал своими зазубренными краями. И птица поползень, которая пробегала мимо нас с червяками для своих птенцов, неодобрительно смотрела на меня. А я все медлил. Я боялся. Боялся, что, когда мы соединимся под ночным ветром, что-то кончится, что-то перейдет в другое измерение и навсегда исчезнет. И, я бы сказал, умрет сладость ожидания. Кристи томилась. Она не понимала, что великое торжество открытия бывает лишь раз в жизни, а потом наступает обыденность. Улететь по ту сторону звезд можно только однажды, а потом… Кто помнит имена шестьдесят четвертого космонавта, сто двадцать второго… Так и в любви. Вот я и тянул, тянул, тянул… А Кристи ждала, ждала, ждала…
Вот и лето подошло к концу. На наш с Кристи клен налетели злые осенние ветры. В закутке между помойкой и забором они витиевато, чисто по-маньеристски, закручивались в маленькие злобные вихри и под их насильно-изощренным дыханием листья краснели, желтели, ножки-стебельки слабели, отрывались от веток и забивались под забор. А если ветер был особо злобно настроен, то, пометавшись меж забором и помойкой, улетали в большой город, где и погибали под метлами равнодушных дворников, накручивались на колеса нечастых по тем временам «Побед» и «Москвичей».
Мы с Кристи к старости несколько ослабели… Да что там говорить «ослабели», мы еле держались на ветке и уже не мечтали соединиться в этом мире. Птица поползень вместе с появившимся минувшим летом прибавлением в семействе улетела в теплые страны и из вежливости предложила лететь вместе с ними. Но… Почему листья не летают, как птицы? В тех странах мы с Кристи наконец бы соединились и стали вечно жить в вечном лете. А потом тихо ушли. Вместе, вместе, вместе… И почему листья не летают, как птицы? Ох нет… Летают… Еще как летают… Но не этого полета я желал. Под ноябрьские мы с Кристи остались на клене одни, так и не познав друг друга. Но были вместе, вместе, вместе… Дай Бог, нам удастся пережить эту осень, зиму, а весной мы возродимся, вновь станем юными, и я не повторю прошлогодней ошибки и возьму Кристи. И будет вечный бал. И так будет вечно. Вечно вместе, вместе, вместе…
Но однажды безразличным унылым утром колокольчик на фонарном столбе рванул поздравление советскому народу с очередной годовщиной Великой Октябрьской революции, и проснувшийся с предпраздничного бодуна ветерок сорвал нас с ветки и понес. А потом приземлил на тротуар, и советские люди с букетами бумажных цветов, шедшие в центр города под революционные и человеческие песни в исполнении духовых оркестров, каким-то чудом обходили нас (есть в людях что-то человеческое), но так будет не вечно. Рано или поздно кто-то из нас прилипнет к подошве ботинка фабрики «Парижская коммуна», а кого-то унесет в решетку водостока. В мрак и ужас замудонской канализации…
И тут нас подняла какая-то рука.
– Смотри, Кристи, – сказал голос, переходящий от поздней юности к ранней взрослости, – последний лист… Как у О’Генри…
– И второй рядом… – ответил девичий голос. – Прямо парочка…
– Как мы с тобой…
– Да ну тебя, Джем, – засмеялась девочка. – Давай возьмем их в гербарий…
– Нет, только этот, – сказал юноша и поднял меня. – Тот, другой, уже какой-то потрескавшийся…
«Возьми ее!» – во весь ослабленный осенью голос крикнул я.
– Ну что ты, Джем, как можно их разлучить, – сказала девочка. – Возьмем оба.
– Да что ты, Кристи, смотри, его тело уже превратилось в прозрачную ломкую сеточку. Мы его даже не донесем до дома. А этот…
«Да, да, да! – кричал я неслышно. – Возьмите меня! Смотрите, какой у меня пронзительно алый цвет! Даже когда я высохну где-нибудь меж листьями свежевышедшего тома БСЭ «вологда – газели», то и тогда я буду таким же алым!..»
А Кристи молчала. Да и что она могла сказать… Знала, что женщины стареют нагляднее мужчин. Правда, живут дольше… Но не всегда, не всегда, не всегда. Я глядел на нее, а она глядела куда-то в сторону, не видя меня, не слыша меня, не познав меня. А потом взлетела с тротуара и опустилась под колеса ГАЗ-51 с духовым «Не спи, вставай, кудрявая»…
И как будто ее не было. Никогда.
А я остался жить.
