– Ну что. Не придется зато совесть глушить, – сказал Артем, чувствуя, как через усталость подступает зуд: все рассказать. – Теперь можешь свою собственную книгу. Как хотел.
– Свою, которую никто печатать не станет.
– Смотря, что напишешь в ней.
– А что я напишу?
Показалось, что кто-то тащится за ними. Обернулся раз, другой. Вроде рассеялся человечек в мареве. Может, и не за Артемом шел, а по своим веселым делам. А может, приотстал, чтобы глаза людям не мозолить.
Рука на нагане.
– Ты Сашу нашел свою? – спросил Артем у Гомера.
– Свою? Нет. Ты…
– Она тут, дедуль. Вчера тут была. Я говорил с ней. Про тебя.
– Ты знаешь?.. Знаешь, где она?
– Знаю.
– С ней все в порядке? Куда мы? Давай лучше к ней… И что… Она здесь… что делает?
– Что тут женщины делают, дедуль? Работает.
– Не, брось! Саша?.. Не верю.
– Ну.
– Неправда!
– А скажи… Про Хантера – правда? Что он спился? Я ведь и не знал, что вы знакомы.
– Хантер? Ты его тоже?.. Откуда?
– Он меня в поход и отправил. Тогда. Против черных. За ракетами. Я не рассказывал? А он – не рассказывал? Он не из-за этого ли пил? Не из-за черных? Или отчего?
– Он? Не знаю. Он… Мы с ним вообще мало говорили. Недостаточно.
– Ты ведь это о нем книгу писал. Свою, ту, в тетрадке. Как же?
– Не знаю. Он, понимаешь… Не настоящий герой. Я хотел из него героя сделать. Чтобы люди читали и вдохновлялись.
– Поэтому ты его непьющим сделал?
– Откуда ты…
– Говорю тебе: мне Саша все это. Не веришь, что ли?
– Мне к ней надо. Посмотреть. Я сам хочу убедиться.
– Попозже. Потерпи. Важно. Вот, кажется, тут никого… Заходи. Погоди, я тут проверю все…
– А по поводу Хантера… Да! Ну кому захочется про алкоголика читать? Идти за ним? Понимаешь? Миф должен быть. Красивый. Люди сидят в темноте, в безнадеге. Им свет нужен. Они без света совсем опустятся.
– Понимаю. А теперь ты послушай.
Артем наклонился к нему, и в стариковское волосатое ухо горячечно зашептал:
– Люди сидят в темноте, дед, потому что от них свет прячут. Запад не уничтожен, дед. И Россия не вся. Есть другие выжившие. Весь мир выжил почти. Не знаю уж, как они там живут, но… Владивосток, Полярные Зори твои, Париж, Америка.
– Что?..
– Их всех от нас скрывают. Работают глушилки. Вокруг Москвы глушилки расставлены. Радиобашни, которые все сигналы из других городов гасят.
– Что?
– Ганза это. А Орден мой в курсе. Ганзе служит. И подчищает всех, кто снаружи сюда проберется. Находит и ликвидирует. И всех, кто отсюда пытается с внешним миром связаться, тоже. Поэтому никто и не знает. А Красная Линия для Ганзы, я думаю, строила ветряки. Там такие ветряки стоят, в Балашихе, чтобы глушилки электричеством снабжать. И ров экскаватором вырыт, котлован большой, весь трупами завален, и собаки жрут их, пятиногие. Строители и иногородние вместе. А Ганза красным за это патроны. Или не за это, а так просто, в поддержку. Двадцать тысяч патронов, представь-ка себе! А красные этими же патронами грибные бунты расстреливают. Прямо по толпе. Люди идут на пулеметы, просят грибов, а их косят, косят, косят… Ничего не хотят знать. Говоришь им: вы можете все уйти отсюда, из метро! Там жизнь есть, наверху! Уходите! А они на Ганзу прут, и под пули… Поэтому и важно, чтобы ты записал все это себе. В тетрадь. Да, и еще. Они-то врут всем, что нас нужно тут прятать, потому что кругом враги, что война продолжается, но это вранье все, я уверен, что вранье. А зачем – я, если выйдет, узнаю. Но пока так пиши. Хорошо? Пиши, чтобы люди знали. Это важно.
Гомер отнял ухо, посмотрел на Артема аккуратно; так, как будто ему нужно было растяжку на ощупь разминировать. И еще – сочувственно, но сочувствие старался спрятать, потому что понимал: леска невидима, сочувствием за нее зацепиться можно.
– Ты как? – спросил он. – Ты скверно выглядишь, по правде.
– Мне-то хана, – сказал Артем. – Может, неделя осталась. Ты пиши поэтому, дедуль. Записывай.
– Что записывать?
– Все. Все, что я тебе рассказал сейчас.
Гомер кивнул.
– Ладно.
– Тебе все понятно? Рассказать еще раз? – Артем привстал на здоровой ноге, выглянул в проход.
– Мне не все.
– Что не ясно?
Гомер мялся.
– Ну это… Все… Немного странно… Звучит. По правде.
Артем отодвинулся. Осмотрел старика с расстояния.
– Ты думаешь… Не веришь? Тоже думаешь, я ебнулся?
– Я этого не говорил…
– Слушай. Я понимаю, это все дико звучит. Но это правда, понимаешь? Наоборот, все, что ты знаешь про метро – что наверху жизни нет, что нам деваться некуда, что красные против Ганзы, что Ганза эта – добряки, что все вообще… Да вообще все – вот это именно – ложь! Мы просто в ней столько жили…
– Один город, еще может… Два там… – Гомер нахмурился, сделал над собой усилие, чтобы поверить Артему. – Но весь мир? И глушилки. И Ганза.
– Неважно. Ты пока запомни просто. А потом запишешь. Запишешь к себе? Меня не станет скоро, дед. Я не хочу, чтобы это пропало все. Вот тебе задача, слышишь? Я такое узнал. И если ты – ты! – не занесешь все это в тетрадочку свою… Никто никогда так и не узнает. Я сегодня попытаюсь… Неважно. У меня может и не выйти ничего. Но ты – понимаешь? – ты! – можешь что-то изменить. Сделаешь? Запишешь?!
Старик пожевал. Погладил курицу. Та сидела сонная.
– Даже если это и правда все… Кто же такое напечатает-то?
– Какая разница, кто?
– Ну как… А люди-то как узнают?
– Дед! Что, печататься обязательно? Гомер – тот Гомер, который настоящий – он ведь вообще ничего не писал. Он слепой был! Он говорил просто. Пел там… И люди слушали его.
– Тот Гомер – да, – согласился старик. – Который настоящий, – с унылой усмешкой повторил он. – Ладно. Запишу, конечно. А тебе к врачу надо. Что это за разговор – неделя осталась! И пойдем… Отведешь меня к ней?
– Спасибо, дед. Я потом тебе еще… Поподробней. Когда узнаю. Надиктую прямо. Если получится.
Гомер помолчал, пока шли. Что-то у него на языке еще нарывало, и он все сосал свой язык, стискивал зубы, чтобы не отпускать это. Потом пробубнил:
– И знаешь еще, что? Пришлось еще пару статеек для их газетки тиснуть. Заставили. Ну там, знаешь… Про прорыв на Шиллеровской…
– Но ведь это заставили, – сказал ему Артем.
– Заставили.
