– Кто? Ты кто?
А вот вам как кажется, если бы вдруг выяснилось, что на самом деле мир вовсе не уничтожен? Что, думаете люди вышли бы из метро? Бросили тут все? Стали бы устраивать себе новую жизнь где-нибудь в другом месте? Полно вам.
– Сразу! Наша беда… Несчастье… Некуда деваться нам… Всем… Сидим… На каторге… В подземелье…
Ну как же, простите, некуда? Выбор какой. Вот вам фашисты, вот вам коммунисты, вот вам сектанты любые, бога выберите только, ну или сами себе изобретите по вкусу, а хоть и в ад копайте лестницу, и вообще, селитесь, где хотите, станций много, хотите – книжки спасайте, хотите – человечинкой балуйтесь, повоевать – пожалуйста! Чего еще? Думаете, людям не хватает тут чего-то? И чего же, интересно? Вот вам, например? Смешно. Да, и ведь с женщинами опять же что угодно, никуда они не денутся. Вот, кстати, и у нас на сегодня предусмотрено. Саша, Сашенька, проходи. Вот у нас гость. Да, он немытый, и дикий, но ты же знаешь, знаешь, что я именно таких вот люблю осчастливить. Давай, малыш, понежнее с ним, этот человек, видишь, какой коростой оброс, у него, как у Кая, осколок льда в сердце, ему на сердце подышать надо, в руках его отогреть, иначе не оттает. Да, я хочу смотреть, как ты его, как он тебя, но можешь не спешить, у нас есть время. Целуй. Вот. И про меня не забывай, малыш. Нет постой не надо вот у меня есть гриб и он меня защитит конечно ты дьявол дьявол но должен же ты бояться грибов в них же вся святость ты Саша где я слышал это имя твое имя Саша Саша Саша Саша Саша.
* * *
– Эй! Слышишь меня? Э-эй! Да он дышит вообще?
– Дышал вроде. Ты нос ему заткни, если живой – рот разинет.
– Эй! Брат! Ты как? Точно он?
Что-то белое. Белое и треснутое. Трещина черная. Как Москва-река вскрывшаяся среди снежных еще берегов. И больно, как реке больно, когда лед рвется. Вода талая. Весна, наверное.
– Переверни его. Что он мордой в кафель-то?
Поменялась картина: не видно ни снега, ни реки. А боль течет по ней еще, странно. Ожгло щеку. Рука саднит. Глаз чей-то выявился в пустоте. Смотрит Артему внутрь, лезет куда не просили.
– Он! Вставай, Артем! Вы что с ним делали-то?
– Мы тут при чем? Он такой был уже!
– А одежда где его? Куртка где? Майка? А это еще что, на руке? Ч-черт…
– Вот это точно не я. Мамой клянусь.
– Мамой… Ладно, поднимай. Поднимай, говорю! Вот так, к стенке посади спиной. И воды принеси.
Даль распахнулась. Коридор, двери, двери, и свет в конце. Может, ему туда надо? Не там ли мама его ждет?
– Мама… – позвал Артем.
– Слышит он все. Нормуль. Возвращается из космоса. Глисту с самогоном мешал, а? Мешал, смертничек! И сверху еще что-то было. Давно вы его потеряли?
– Позавчера расстались.
– Хорошо, спохватились. Тут такой угол… Он тут и неделю мог проваляться. И полгода.
– Мы друзей в биде не бросаем. Держи свою трешку. Э, Артемыч! Все, хорэ. Подъем. Труба зовет.
Щелкнуло что-то, чуть поблекла боль. Поменяли линзы. Сначала одну приложили к миру, потом другую, подбирая нужную. Наконец подошло: контуры стали четкими. Резкость навели.
– Ты кто?
– Ассенизатор в кожаном пальто! Леха, кто!
– Почему? Почему ты?
Странно. Странно, мучительно думал Артем. И вот еще странней: не их Леха это был. Не хватало чего-то. Не хватало.
Вони.
* * *
Потому что найти Артема, канувшего в Цветном, сам Гомер не сумел. Леха вот встретился ему в лабиринте, признал и помог, спасибо. Обнаружили на третий день в нерабочей уборной, перепачканного, из одежды одни портки.
– Что случилось-то?
Неизвестно.
Щупаешь руками в памяти, а они не ловят ничего. Чернота, как в туннеле. Есть там что, или ничего нет – не понять. Может, пусто. А может, стоит кто-то прямо за спиной, дышит в затылок тебе и – улыбается. Или не улыбка это, а пасть раскрытая. Ни зги не видно.
– Рука. Что с рукой? – Артем дотронулся, сморщился.
– И это не помнишь? – Гомер был встревожен.
– Ничего.
– Татуировка твоя.
– Что с ней?
Было на предплечье: «Если не мы, то кто?». И ни одной буквы не осталось. Все закрылись обугленным, вспухшим, из-под которого красное и белое лезет. На каждую букву – маленькое круглое клеймо.
– Папиросой прижигали, – определил Леха. – А что там было-то? «Люся, я ваш навек»? Ревнивая попалась?
Татуировка спартанская. У всех в Ордене такая. Когда принимали, набили. Напоминание: это навсегда, в Ордене бывших нет. И Артем вот: год, как отставлен, но сам скорей удавился бы, чем эти слова свел.
– Кто это мог? – спросил Гомер.
Артем молча трогал выжженные бугорки. Саднило, но не так сильно, как хотелось бы. Не один день прошел. Короста уже стала расти. Короста?
Плавал в самогоне спасательным плотиком стол, за столом – хари какие-то, и он, Артем, к этому плоту прибившийся на время; но там не пытали его, не жгли, только хлопали ему за что-то… А дальше уже и вовсе глупость какая-то. Да и не сон ли бредовый? Сны от яви никак было не отодрать.
– Не знаю. Не помню.
– Похмелись, – предложил Леха. – Воскреснешь. И вот куртец тебе добыл, на замену.
Артем закутался. Куртка была велика ему размера на два.
Нельзя было понять, ночь сейчас на Цветном или день. Тот же суп был в миске, так же стонали и так же шатали ветхие стенки неугомонные соседи, варилась в мутном воздухе клейкая музыка, так же вертелась на полированном шесте другая девка. Артем хлебал горячее – такое же, как на ВДНХ, такое же, как по всему метро, и медленно думал: почему это клеймо? Кто мог? Кто посмел?
Орден никогда не лез в грызню линий. Всегда стоял над схваткой. Мельник политикой брезговал. Начальства над собой не терпел, приказов ничьих не слушал, и на довольствии ни у кого не состоял. Два десятка лет назад он первым принес клятву: не становиться ни на одну сторону. Защищать, не делая ни для кого исключений – всех людей в метро. От таких угроз, которым больше никто не мог противостоять, или таких, которых никто не понимал еще. К присяге в Ордене приводили немногих, и после долгих испытаний – армия Мельнику была не нужна. Бывшие бойцы спецназа, сталкеры, агенты Ордена блуждали по метро, невидимые, разведывали, запоминали, докладывали. Мельник выслушивал. И если угроза появлялась – подлинная, неминуемая угроза всему метро – Орден наносил выверенный, смертельный, удар. Из-за своей малочисленности открытых войн он вести не мог; поэтому Мельник старался врага уничтожить тайно, внезапно, в зародыше, в колыбели. Так получалось, что знали об Ордене немногие, и все, кто знал – опасались.
Однако вот: кто-то не побоялся.
