– Ваше высочество полагает, что я должен подставить вторую щеку?
– Это невозможно. Рука синьора Джаннеттино не поднимется, чтобы нанести удар. Она протянута вам с миром.
– И она не пуста, – поспешил заявить Джаннеттино. – Я прибыл как посол мира. Мы с готовностью признаем заблуждения прошлого. Но если взглянуть непредвзято, то можно увидеть, что во всех деяниях господина Андреа, заставивших вас так горько досадовать на него, он руководствовался исключительно интересами государства. Вы говорите, что он предал вас. Но разве в таком случае его самого не предали? Будучи стойким патриотом, трудно не нанести кому-нибудь обиды. При вашем патриотизме, синьор Просперо, вы должны бы понимать это.
– Без сомнения, мне недостает государственного мышления Дориа.
– Или веры в наши теперешние добрые намерения.
– Или так.
– Тем не менее я приведу некоторые доказательства их. Речь пойдет о Драгуте, который был вашим узником.
– И которого господин Андреа из патриотизма забрал себе, что не помешало ему продать Драгута за три тысячи дукатов Хайр-эд‑Дину. Так уж вышло, что мы наслышаны об этой сделке.
На этот раз Джаннеттино рассмеялся.
– Хотелось бы мне так же легко доказать беспочвенность ваших обвинений во всем прочем. Эти три тысячи дукатов были положены в банк Святого Георгия на ваше имя. Я привез расписку.
Он извлек документ из папки и протянул его Просперо.
На миг Просперо опешил, но потом подумал, что, даже приняв эту уплату долга (вполне законную) за доказательство честности Дориа, он не имеет права обманываться относительно причин, делавших эту честность политическим маневром. Он все еще молча изучал документ, когда Джаннеттино возобновил разговор, показав себя учеником, вызубрившим урок:
– Мой дядя, господин Андреа, поручил мне передать вам, что он протягивает вам руку с самыми искренними намерениями, которые при всех обстоятельствах неизменно оставались добрыми. Ради спасения Генуи вам необходимо это понять. Какова бы ни была внешняя сторона событий, государство не должно лишиться моряка, оказавшего стране такую услугу, какую оказали вы в битве при Прочиде. И поэтому, синьор Просперо, ваш дом в Генуе уже ожидает вас. И Адорно более нет нужды считать себя изгнанниками. Господин Андреа ручается, что их возвращение будет воспринято со всей возможной теплотой.
– Синьор, вы неистощимы на дары. – Ирония, прозвучавшая в тоне Просперо, напомнила ему строку стиха, которую он и процитировал с горькой усмешкой: – Timeo Danaos et dona ferentes
[20]
.
Вновь краска залила щеки Джаннеттино.
– Господи, синьор, вы крайне осложняете мою задачу.
Вице-король подошел к Просперо и положил руку ему на плечо.
– Идите, мой друг. Положим конец этим неприятным разговорам. Нужно учитывать, что существует империя и ваш родной город Генуя. Вложите меч в ножны. Вы и Дориа находитесь теперь на борту одной галеры.
– Я сознаю это. Синьор Джаннеттино, помнится, как-то раз убедил меня в этом. Но где гарантия для меня на тот случай, если Дориа снова переметнется на другую сторону?
– Это недостойное замечание! – вскричал Джаннеттино, теряя остатки терпения. – Это намеренное оскорбление. Потрудитесь стать на наше место, и вы увидите уже в самом этом переходе, именуемом предательством по отношению к вам, свидетельство того, что мой дядя сам стал жертвой предательства. Упрашивая вашего отца открыть ворота Генуи французам, мы полагались на обещание короля Франции дать Генуе свободу и независимость. А все последующее было результатом вероломства французского короля.
– Я уже слышал этот довод, – холодно ответил Просперо.
– Но по-вашему, он ничего не стоит? Вы не верите? Тогда, бога ради, поверьте хотя бы вот во что. Вы говорили о гарантиях, гарантиях нашей честности. Так случилось, что у меня есть гарантии, которые я могу вам предложить. На основании дошедших до нас слухов мы и не надеялись на ваше доверие. Для того чтобы покончить с этим раз и навсегда и погасить эту прискорбную междоусобицу, господин Андреа предлагает вам брачный союз с нашим родом. Он предлагает вам вступить в брак с его племянницей Марией Джованной, которой достанется приданое в тридцать тысяч дукатов и богатые поместья Паракотти.
Тут он умолк, уперев ладонь в бедро и горделиво откинув голову. На его женоподобной физиономии читался торжественный вызов. Голосом, подобным пушечной канонаде, он спросил:
– Итак, хватит ли вам такой гарантии?
Просперо вытаращил глаза. Потом они снова медленно сузились. Тем временем вице-король, стоявший рядом, все еще держа Просперо за плечо, попытался оценить плату, предложенную Дориа за дружбу Адорно, и подвел итог:
– Три тысячи дукатов – выкуп за Драгута, восстановление прав Адорно в их генуэзских владениях и жена с приданым, достойным принцессы. Наконец-то вы вложите свой меч в ножны, Просперо.
– Именем Господа нашего! – воззвал к нему Джаннеттино.
Просперо медленно отвернулся. Он молча подошел к окну и стал смотреть на серое небо и моросящий дождь. Неужели роду Дориа так необходимо срочно заключить с ним мир, что они готовы пойти столь далеко? Должно быть, да. Он взвесил предложение. На одну чашу он положил все, что было перечислено, на другую – любовь и свою праведную ненависть. Даму из сада, мадонну дель’Орто, как он назвал ее в своем последнем сонете, на котором едва высохли чернила. И обстоятельства смерти отца.
Его отец мертв, а госпожа из сада, возможно, недосягаема для него. Но мог ли он ради жизненного успеха пожертвовать своим долгом перед памятью одного и своими надеждами, пусть и слабыми, на любовь другой? Мог ли он поступить так, не утратив уважения к себе? Говорят, что каждый имеет свою цену. Но может ли человек чести допустить, чтобы эти слова стали применимы к нему? И сумеет ли он не пожертвовать честью в будущем, если примет сейчас руку, предложенную Дориа?
Наконец он повернулся к наблюдавшим за ним в напряженном ожидании собеседникам. В его глазах застыла тоска. Он заговорил медленно, почти с горечью:
– Однажды я прочитал девиз на лезвии клинка, который был выкопан в Толедо: «Не обнажай меня без нужды. Не вкладывай меня в ножны без чести». Это предписание, о котором надо помнить. Тот меч, о котором вы упоминали, Джаннеттино, конечно же, был обнажен не без причины. Очень веской причины. И разумеется, он не может быть снова вложен в ножны, будучи обесчещенным.
Наступило долгое молчание. В глазах вице-короля читалась тревога, глаза Джаннеттино злобно сверкали. Наконец Джаннеттино разразился яростной речью:
– Клянусь Богом! Вы говорите, нет чести в том, что мы предлагаем? Но это всего лишь воздаяние. И какое воздаяние! Непревзойденное по щедрости. Уж его-то никак нельзя отвергнуть или принять без благодарности. Если вы не…
