Джервас, обезумевший от горя, крикнул, что у него дело неотложной важности. Письмо касается аутодафе. Служитель инквизиции выслушал его с флегматичным видом человека, стремящегося защитить себя от безрассудства. Потом заявил, что он парень весьма сообразительный, но не всемогущий. А для того чтобы обратиться к его высокопреосвященству сейчас или до завершения аутодафе, надо быть всемогущим. Только инквизитор смолк, раздался многоголосый крик из гущи толпы, и по людскому морю, точно рябь по воде, пробежало волнение.
Инквизитор, а следом за ним и Джервас посмотрели в ту сторону длинной улицы, откуда ждали процессию. Вдали в свете солнца сверкали топорики алебард. Вокруг кричали: «Они идут! Они идут!» – и Джервас понял, что показалась головная часть страшной процессии.
Он забросал служителя инквизиции вопросами о помосте на площади и сооружениях на нем. Джервас невольно выдал себя, спросив, будут ли осужденные казнены на эшафоте. Инквизитор улыбнулся и, в свою очередь, поинтересовался, откуда королевский гонец родом, почему не знает азбучных истин. Тем не менее Джервас добился от него ответа: место казни находится за городом, на помосте же публично осуждают прегрешения, служат мессу, читают проповедь. Как он мог подумать, что это эшафот, ведь святая инквизиция не проливает крови.
Это было новостью для сэра Джерваса, и он позволил себе усомниться, так ли это на самом деле. Служитель инквизиции снизошел до чужеземного варвара и просветил его. Здесь, на площади, святая инквизиция наказывает людей, совершивших простительные прегрешения против веры, и публично отлучает от церкви тех, кто не покаялся в своих грехах, или тех, кто снова впал в ересь, встав было на путь истины, и потому не может получить прощения. Отлучив их от церкви, инквизиция передает еретиков мирским властям, чей долг по отношению к вере обязывает их покарать еретиков смертью. Но этим занимаются мирские власти, а не инквизиция, повторил служитель, глупо даже предположить такое, ибо святая инквизиция не проливает крови.
Конечно, по прошествии долгого времени и в другом месте можно было улыбнуться, вспомнив это объяснение, но нынешняя мрачная обстановка не располагала к улыбкам. Джервас в отчаянии смотрел по сторонам, на балконы дома, под которыми стоял, словно искал чудодейственный способ побега, возможности пробиться к генеральному инквизитору. Взглянув наверх, он встретил взгляд девушки, стоявшей на балконе с чугунной решеткой; с нее свисал в знак траура черный бархат с серебряной каймой. Девушка стояла среди других ждавших зрелища, тоненькая, смуглокожая, с яркими губами и блестящими черными глазами. Надо полагать, она с одобрением смотрела на высокого англичанина с непокрытой каштановой головой. С балкона не было видно, что он чумазый и небритый. А по тому, как обходились с ним служители инквизиции, она, видно, заключила, что он – важная птица.
Когда их взгляды встретились, девушка, будто невзначай, уронила розу. Она скользнула по щеке незнакомца, но, к великому огорчению красавицы, так и упала незамеченной: мысли Джерваса были заняты другим.
Тем временем процессия медленно и чинно продвигалась к площади. Впереди маршировали солдаты веры – полк копьеносцев в черных мундирах, на фоне которых еще ярче сверкали металлические шлемы с шишаками на острие и топорики алебард. Сурово глядя прямо перед собой, они прошли к помосту и выстроились внизу.
За ними шла дюжина церковных хористов, произносивших нараспев «Мизерере»
[82]
. Далее, выдерживая некоторую дистанцию, шествовал доминиканец с черным знаменем инквизиции; зеленый крест меж оливковой ветвью и обнаженным мечом символизировал милосердие и справедливость. Слева от доминиканца выступал архиепископ ордена, справа – настоятель храма Санта-Мария дель Алькантара. Каждого из них сопровождал эскорт из трех монахов. За ними следовал отряд третьего мирского ордена святого Доминика, далее – по двое в ряд – члены братства святого великомученика Петра с вышитым серебряным крестом святого Доминика на накидках. За ними – верхом и тоже по двое в ряд – ехали человек пятьдесят знатных сеньоров Кастилии, придавая мирскую пышность процессии. Их кони были покрыты черными бархатными попонами, сами они были в черном, но их наряд оживлялся блеском золотых цепей и сверканием драгоценностей. Они двигались так медленно и торжественно и восседали на своих конях так прямо и неподвижно, что казались группой конных статуй.
Толпа замерла в благоговейном молчании, слышалось лишь цоканье копыт в такт скорбному размеренному речитативу хористов. И все звуки перекрывал погребальный звон колокола.
Андалузское солнце сияло на прозрачных и ярких, словно голубая эмаль, небесах. Его отражали белые стены домов, на фоне которых происходила эта черная фантасмагория. В какой-то момент Джервасу все вокруг показалось не только невероятным, но и нереальным. Не существовало ничего – даже его собственного слабого, изможденного тела, прислонившегося к стене. Оставалось лишь сознание, в которое он привнес абсурдное представление о каких-то самостоятельных сущностях воображаемой формы, свойств и телосложения. Никто из стоявших рядом реально не существовал – все они были лишь фантомами, коими он населил собственный сон.
Но мгновенное помрачение рассудка прошло. Джерваса привело в себя внезапное движение в толпе. Так под дуновением ветра колеблется пшеничное поле. Справа от Джерваса женщины и мужчины – один за другим – валились на колени. Это непрерывное движение создавало странный эффект, словно каждый в толпе, падая на колени, тянул за собой соседа, а тот – своего.
К ним приближался некто величественный в пурпурном одеянии, восседавший на молочно-белом муле; алая, отороченная золотом попона волочилась по земле. После унылого похоронного однообразия предшествующих участников процессии всадник производил потрясающее впечатление. Если не считать фиолетовой накидки с капюшоном, генеральный инквизитор был огненно-красный – от бархатных туфель до тульи широкополой шляпы. Его сопровождала многочисленная свита и алебардщики. Генеральный инквизитор держался очень прямо, строго и перстами поднятой правой руки благословлял народ.
Так Джервас увидел сравнительно близко от себя человека, которому было адресовано письмо, – кардинала-архиепископа Толедо, испанского папу, председателя высшего церковного собора, великого инквизитора Кастилии.
Он проехал, и началось обратное движение: толпа, коленопреклоненно приветствовавшая кардинала-архиепископа, поднималась.
Когда Джервасу сказали, кто был всадник в красном, он заклинал служителей инквизиции расчистить ему путь, чтобы незамедлительно вручить генеральному инквизитору королевское послание.
– Терпение! – ответили ему. – Пока идет процессия, это невозможно. Потом – посмотрим.
Вдруг толпа взорвалась криками, проклятиями, бранью. Шум волнообразно нарастал, возбуждая стоявших у площади: в конце улицы показались первые жертвы. Сбоку двигалась стража с пиками, каждую жертву сопровождал доминиканец с распятием. Их было человек пятьдесят – босых, простоволосых, почти голых под покаянным балахоном из грубой желтой мешковины с крестом святого Андрея. Каждый нес в руке незажженную свечу из желтого воска. Ее предстояло зажечь у алтаря при отпущении грехов. В процессии осужденных были старики и старухи, рослые парни и плачущие девушки, и все они брели, понурив головы, опустив глаза, согнувшись под тяжестью позора и обрушившейся на них брани.
