– Никто не сможет на нее воздействовать. Она одержима.
– Одержима?
– Да, она одержима дьяволом. Она прибегает к помощи нечистой силы. Она…
Склонившись к нему, дон Педро процедил сквозь стиснутые зубы:
– Замолчите, безумец! Вас обуяло тщеславие, вопиющая гордыня подсказывает вам: раз у вас не хватило ума убедить леди Маргарет, значит ее языком глаголет дьявол. Жалкая выдумка, частенько служившая оправданием бездарным служителям культа!
Монах, однако, пропустил обидное замечание мимо ушей.
– Все не так просто. Милостью Божьей мне было открыто такое, что следовало понять раньше своим человеческим умишком. У меня есть доказательство. Доказательство, вы слышите? Оно было бы и у вас, не околдуй она вас, не опутай своей дьявольской паутиной.
– Ни слова больше! – Дон Педро пришел в ярость. – Вы делаете слишком далеко идущие выводы, господин монах. Не испытывайте моего терпения, не то я могу и позабыть про ваше монашеское облачение.
Поднялся и монах. Он был на полголовы выше дона Педро, суров и непреклонен в своем инквизиторском рвении.
– Никакие угрозы не заставят замолчать человека, который, подобно мне, сознает свое право говорить правду.
– Так у вас есть такое право? – Дон Педро внешне не выказывал гнева. К нему вернулась присущая ему насмешливость, но сейчас в ней было что-то зловещее. – Запомните, у меня тоже есть кое-какие права на этом корабле, и среди них – право выкинуть вас за борт, если вы будете особенно докучать.
Фрай Луис отпрянул в ужасе, но не от угрозы, а от чувства, под влиянием которого дон Педро ее высказал.
– И вы это говорите мне? Угрожаете святотатством – не более не менее? Вы уже настолько заблудший, что поднимете руку на священника?
– Убирайтесь! – приказал дон Педро. – Ступайте, пугайте адом бедолаг на полубаке.
Фрай Луис сложил руки под накидкой, приняв прежний безучастный вид.
– Я пытался предостеречь вас. Но вы не слушаете предостережений. Содом и Гоморра
[72]
тоже не слышали предостережений. Берегитесь и помните об их судьбе!
– Я не Содом и не Гоморра, – последовал горький ответ. – Я дон Педро де Мендоса-и‑Луна, граф Маркос, гранд Испании, и мое слово – главное на этом корабле, а мое желание – единственный закон. Не забывайте об этом, если не собираетесь вернуться на родину, как Иона
[73]
.
Какое-то время фрай Луис стоял, глядя на него непроницаемым гипнотическим взором. Потом поднял руки и накинул на голову капюшон. В этом жесте было что-то символическое, словно он хотел подчеркнуть окончательность своего ухода.
Но монах не затаил злобы в сердце, сердце у него было очень жалостливое. Фрай Луис пошел молиться, чтобы Божья благодать снизошла на дона Педро де Мендосу-и‑Луну и выручила из ловушки колдуньи, по наущенью Сатаны замыслившей погубить его душу. Теперь фрай Луис Сальседо был абсолютно в этом уверен. Как он сказал, у него было доказательство.
Через два дня вечером они бросили якорь в широком заливе Сантандер, укрытом зеленым амфитеатром гор с высоковерхой Вальнерой в глубине, стоящей особняком от горной цепи Сьерра-де‑Исар.
Эти два последних дня на борту корабля при внешнем угрюмом спокойствии были мучительны. Фрай Луис ни разу не подошел к леди Маргарет, и в том, что он ее избегал, было нечто зловещее и таило угрозу. Тем самым он давал понять, что оставил надежду на ее обращение. Дважды он пытался возобновить разговор на эту тему с доном Педро, и, выслушай его, дон Педро извлек бы пользу для себя, ибо понял бы, откуда ему угрожает опасность. Но так уж сложились обстоятельства, что терпение дона Педро истощилось. Присущие ему гордость и надменность подсказывали, что он уже вытерпел от фанатика больше дозволенного. Благочестивость требовала от него известного смирения, но всему есть предел, а самонадеянный монах уже перешел все границы. Утвердившись в этой мысли, дон Педро грубо оборвал монаха, подчеркнув свое высокое положение в обществе, и припугнул, что выбросит его за борт. Это лишь подкрепило уверенность доминиканца, что сделанные им ужасные выводы верны.
С леди Маргарет дон Педро держался замкнуто, почти угрюмо. Им овладело беспокойство. Он опасался крушения своих надежд. Маргарет спокойно и твердо отвергала все предложения, постоянно напоминая дону Педро, что его неблагодарность заставила ее пожалеть о гостеприимстве, оказанном ему в Тревеньоне. Он пытался убедить ее в обратном, но она пресекала все попытки. Как бы он ни выкручивался, Маргарет возвращала его к исходной позиции.
– Есть факт, – настаивала она, – проступок, которому ничто в мире не может служить оправданием, так зачем суетиться понапрасну, ища несуществующее?
Твердость Маргарет, еще более впечатляющая при внешней невозмутимости, заронила зерно отчаяния в его сердце. Он размышлял о своем положении в свете, которое он ей предложил. Это удовлетворило бы любую женщину. Ее упрямство раздражало. Он мрачнел, терзаясь своей мукой, и это сказалось на его характере, рыцарском по природе.
Взрыв последовал после двух дней угрюмого молчания и враждебных взглядов. Это произошло, когда они бросили якорь в заливе Сантандер тихим октябрьским вечером.
Маргарет сидела в большой каюте. Ее тревога обострялась сознанием, что путешествие подошло к концу и надо приготовиться к войне в новых условиях. Но они были ей неизвестны, равно как и то, чем отныне она будет обороняться.
– Мы прибыли, – возвестил дон Педро. Он был бледен, зол, его темные глаза горели.
Она помолчала, взвешивая свои слова.
– Хотите сказать, что вы прибыли, сэр. Для меня путешествие не кончилось: это лишь часть утомительного плавания, которое вы мне навязали.
Дон Педро согласился, намеренно неправильно истолковав ее слова.
– Вы правы. Завтра мы продолжим путешествие по суше. Нам осталось проделать еще несколько лиг. Но это не очень далеко. Через три-четыре дня мы будем в моем доме в Овьедо.
– Не верю, – ответила она с присущей ей внешней невозмутимостью.
Маргарет полагалась на фрая Луиса. И это несмотря на то, что он несколько дней избегал ее, что его последние беседы с ней были связаны с ее обращением в истинную веру. Маргарет поверила в обещание защитить ее, в природную добродетель и доброту монаха.
