Вдруг около нас останавливается мотоциклист. Он дружелюбно улыбается, протягивая мне руку, потом дает юноше пару купюр, и уезжает в дыму и реве.
– Это на обратную дорогу, – объясняет мне Ци Юйтянь, пересчитав деньги и убрав их карман, – мой отец захотел, чтобы я сегодня пошел вместе с тобой, чтобы поупражняться в английском.
Мы проходим вместе почти двадцать километров, и иногда, когда слева или справа видны сияющие на солнце луга, или ветер играет ветвями тополей, мой друг застенчиво показывает рукой на окрестности и говорит что-нибудь типа «Как прекрасна моя родина!».
Сначала я не верю ему. Такое чувство, что эти слова ему вдолбили в школе и теперь он хочет покрасоваться перед иностранцем: прекрасная страна, счастливые люди, китайский социализм. Я спрашиваю его, не хотел бы он переселиться на юг, где зима не такая холодная, а вкус еды играет тысячей приправ, но он удивленно смотрит на меня:
– Конечно, есть края красивее Увэя, но я вырос здесь. Каждый больше всего любит свою родину. Разве не так?
Я вспоминаю о Джули, о том, как она гордится своей родиной Сычуань, о Сяо Чае, который каждый день ругается на работу в Пекине и хочет вернуться обратно на юг, о Чжу Хаи, который ест ягнятину исключительно в Синьцзяне, потому что только там выращивают по-настоящему жирных овец.
А как же моя родина? Когда я думаю о Бад-Нендорфе, я первым делом вспоминаю серое небо. Оно вобрало в себя все цвета, кроме красноватых стен фасада Клинкера. Может быть, я привыкну жить там. Может быть.
Когда дойду дотуда пешком.
Лето
Здравствуй, пустыня
8 июня 2008 года.
Сишилипу, на границе пустыни Гоби
Я лежу на своем туристическом коврике в темноте, вокруг стоит тишина. Статуи Бодхисаттвы стоят темными силуэтами, и даже цвет ткани сверху на потолке уже нельзя разобрать. Через щелку в крыше сюда проникает лучик света, и одна из статуй кажется зеленой. Или голубой?
Ночь удивила меня. Только что я стоял в мастерской художницы и наблюдал за тем, как она работает, а потом на улице резко потемнело, и мне пришлось задуматься о ночлеге. Женщина рассмеялась: в этой деревне нет гостиницы, но если я не против, то могу переночевать в храме. Запах ладана ароматными струйками струится по комнате. В глубине я вижу поблескивающую точку, должно быть, тлеющий кончик ароматической палочки. Наверное, здесь прекрасно жить, в тишине деревенского храма, среди статуй и настенной живописи, медленно и с наслаждением проводя время за реставрацией.
Кто-то приближается.
Я чувствую это еще до того, как раздается шарканье шагов. Шуршание за дверью, скрип, пыхтение и громкий стук. Вспыхивает свет, и я вижу пожилую женщину. Негодующую пожилую женщину. Она показывает на меня, на бодхисаттв и на дверь, при этом из нее извергается словесный поток на каком-то диалекте, который грохочет, как крошащиеся камни. Я не понимаю ни слова, но общий посыл мне ясен: я должен уйти отсюда вон.
Я плетусь за пожилой женщиной в темноту, рюкзак косо болтается на плечах. У меня даже не было времени нормально зашнуровать ботинки. Она шаркает на два шага впереди меня и без перерыва бормочет что-то себе под нос, ее голос кажется очень злым.
– Мне очень жаль, – беспомощно шепчу я, но она не обращает на меня внимания.
Она останавливается перед другой храмовой залой, открывает ворота, взмахом руки приглашает меня переступить порог и указывает на пол. Там, в желтом свете лампы, на полу лежит брезент, поблескивая, словно разлитое масло. Это даосский зал храма: божественные статуи облачены в одежды и головные уборы императорских служащих, у них длинные струящиеся бороды. Пожилая женщина указывает на брезент, но я не понимаю.
– Я должен здесь спать?
На ее лице появляется улыбка. Вдруг в дверях возникает художница.
– У бабушки нелады с настоятелем буддистского храма, – объясняет она, – она беспокоится, что у нее будут неприятности, если она разрешит тебе переночевать в буддистской части.
– А здесь можно?
– Никаких проблем. Главные даосисты этого храма – наши хорошие друзья!
Когда обе дамы исчезают, приходит главный даосист. Он бурчит что-то в свою бороду, потом выходит и возвращается уже с удлинителем. «Для зарядки», – поясняет он, указывая на мои фотокамеры. Потом он снова уходит, и я опять остаюсь один.
Я раскатываю свой коврик на брезенте, сверху кладу спальный мешок и забираюсь внутрь. Ботинки, сумки с камерами и рюкзак я кладу рядом. Откуда-то доносится запах ладана, как и в предыдущей зале. Я закрываю глаза и слушаю тишину. Потом я снова открываю их. Я встаю, иду к раке и пересчитываю божественные статуи: их оказывается двадцать семь. Между ними стоит бюст Мао Цзэдуна.
Утром я просыпаюсь, и бабушка приглашает меня позавтракать. На столе стоят мантоу, маленькие булочки, которым я так радовался в зимние холода. Мы сидим в мастерской художницы, едим и пьем чай, а через окно сюда проникают лучи утреннего солнца. Вокруг нас кружится кошка. На стенах висят пейзажи, рядом стоит заготовка статуи из дерева и соломы. Потом ее обмажут глиной, покроют гипсом и раскрасят. Легкий запах терпентина.
Я жую мантоу, рассматриваю статую, голубой полукомбинезон художницы и кошку в лучах солнца, и вдруг во мне просыпается маленький мальчик, который больше двадцати лет назад сидел на кухонном полу, пока мама готовила.
– Останься у нас еще на денек, – говорит бабушка с улыбкой, и мне больше не трудно ее понимать.
Четыре часа спустя я растерянно стою посреди пустыни. Я пришел сюда по длинной аллее из тополей, и раньше все было зеленым. Справа и слева простирались пшеничные поля, мясистые стебли вяло покачивались на ветру, мир был тенистым и прохладным. Потом появилась черта, отделяющая одно от другого: зеленое от желтого, свежесть от жары, ветерок от жгучих солнечных лучей, аллею тополей от пустыни.
И вот я стою в пыли, вокруг видны лишь раскаленные валуны, и я чувствую себя глупо. Почему я не подготовился получше? В моем рюкзаке осталась лишь одна бутылка воды и одно яблоко, но я не осмеливаюсь их достать.
Я немного успокаиваюсь только тогда, когда разглядываю в паре сотен метров отсюда шоссе. Если что, будет к кому обратиться за помощью.
По небу проплывают крошечные облака. Тень, которую они отбрасывают, имеет резкие очертания и дает немного прохлады. Я каждый раз искренне благодарен им, когда они хотя бы на пару секунд закрывают меня от солнца. Когда я думаю о своем родном городе на севере Германии, то он почти всегда кажется мне туманным и серым, но в тот день, когда я пришел пешком из Парижа, светило солнце. У мира были свет и тень. И он имел запах.
– Как далеко простирается пустыня? – спрашиваю я у крестьян, которые грузили тюки сена на грузовик посреди чиста поля.
– Пустыня? – Они смеются. – Еще долго идти, она тянется еще десять тысяч ли.
