«Я не должен ему помогать,– подумал Зимородинский.– Не должен и не могу. Собью только». Вмешавшийся в чужую судьбу должен не просто «видеть» ее, но и всецело направлять. Иначе он вроде хирурга-самоучки, что, желая выкачать жидкость из легкого, вскрывает грудную клетку. И позавидовал Слава незнакомому отцу Егорию. Легко христианам: они могут. Потому что не своей властью, а высшей. «У меня свой путь,– подумал Зимородинский.– В том смысле, что, может, есть получше, но этот – мой! И у Ласки – свой. Путь. Разве мало?»
А Андрей тем временем уже дошел до Пашерова. С жаром излагал: вот он, слуга сатаны. Страшный, почти всесильный, потому что уже и теперь не достать: власть у него, деньги, положение. («Не достать,– мысленно согласился Зимородинский.– А надо ли?»)
– Надо остановить! – взмахнул рукой Андрей, ладонь со свистом рассекла воздух.– И уничтожить!
Тут Слава все же не удержался:
– А кто же все-таки за ним стоит, за этим Пашеровым?
– Сатана! – не раздумывая, припечатал Ласковин.
– Так ли?
– На что намекаешь? – насторожился Ласковин.
– Да подумал,– и выдержав паузу,– знал ли тот бандит, Крепленый, что ты – мой ученик?
– Не знал,– ответил Андрей, пытаясь сообразить: к чему клонит сэнсэй.– А какая разница?
Я же сам против него пошел. Ну ты мне помог, конечно,– признал великодушно.– Так в чем дело?
– А если бы я послал?
Андрей пожал плечами:
– А зачем тебе?
Не понял. Все. Больше Слава говорить не имел права. Может, потом сообразит парень?
– Тень,– произнес он,– есть у каждого. Неплохо бы, пока не наломал дров, узнать – тень это или не тень?
– Это ты к тому, что кое-кто не должен отбрасывать тени? – спросил Андрей.– Так имей в виду, это чушь. Тот вампир – отбрасывал. Не хуже нас с тобой!
«М-да,– подумал Слава.– Никогда этот парень не понимал намеков».
Но попробовал еще раз.
– Бывают, Ласка, такие рыбки глубоководные: пасть здоровенная, а в пасти маленький язычок. Самой пасти не видно, а язычок светится. Другая рыбка думает: какой привлекательный червячок. И прямо в пасть прыгает. Может, Пашеров твой и есть такой червячок, как думаешь?
– И что делать? – спросил Андрей.
– Чай пить! – сердито сказал Зимородинский.– Ты чай просил? Так пей, что смотришь?
Как был Ласковин прямым, как гияку-цки, таким и остался. Даже если персонально на него ловушка расставлена, все равно попрет носорогом. Натура такая.
– О девушке своей расскажи,– попросил Зимородинский.– Хватит о всякой дряни!
– Угу,– согласился Андрей и весь следующий час говорил только о Наташе. Ему нужен был «поверенный», а Слава был именно тем человеком, который понимал. Ласковин мог бы рассказывать о своей Наташе до самого утра, но сэнсэй деликатно напомнил: третий час ночи, не худо бы и поспать немного.
Утром Андрей ушел. Причем сначала он намеревался заехать домой, переговорить с отцом Егорием, но в последний момент передумал и поехал к Наташе. Потому что ужасно соскучился.
– С днем рождения тебя, с наступающим! – напутствовал его Зимородинский.– Удачи!
«Жаль, что не со мной! – подумал он о тучах, сгущавшихся над его учеником.– Такой вызов!»
Глава двадцать вторая
Мышка, что тебе не спится?
– По скрипучим половицам
У меня над потолком
Кто-то ходит босиком,
Кто-то вкрадчивый и важный…
– Может, это ветер сажу
Выдувает из трубы?
– Ветер? Ветер… Может быть.
– Или дом трещит от стужи?
Или в перекрытье кружит
Беспокойный домовой?
Мышка водит головой,
Чутко впитывая звуки.
Ночь. На кухне пахнет луком
И сгущенным молоком.
Мышка крестится тайком.
Лапки падают устало.
Бог, склонясь над одеялом,
Поправляет тьму-доху.
* * *
Кто-то ходит наверху.
Наташа плохо спала этой ночью. И предыдущей – тоже. Ей было страшно. Безотчетный страх. В чем-то даже хуже, чем страх перед бандитами. Наташа не понимала, что происходит. То есть, когда Андрей был рядом, она ничего и не хотела понимать. Ей было просто хорошо. А когда он уходил… Он всегда уходил. Наташа не знала, куда он уходит. То есть знала, но – умом. С его слов. У него была работа. Какая? Догадаться не так трудно. По тому, что носит при себе пистолет, по тому, как жестоко и быстро расправился с ее обидчиками, по тому, что на следующий день (именно что на следующий) так уверенно сказал: больше никто никогда тебя не побеспокоит. Никто и никогда. Каждый, знающий боевые искусства… Нет, конечно, не каждый, но многие продавали свое мастерство. Кому? Какая разница. Линии раздела между законом и преступлением давно уже стали размытыми. Нет, Андрей не мог быть просто бандитом. Или работником МВД. Он слишком… независим.
Наташа поняла, что не уснет. Она поднялась, включила тихонько магнитофон (Андрей починил его позавчера за пятнадцать минут). Тихонько, потому что два часа ночи, и начала танцевать. Боже, как давно она не танцевала вот так, для себя! Обнаженная, невесомая… Полгода, даже больше. Тогда под ногами была трава, мокрая от росы. И рыжее солнце, привставшее над макушками сосен. Наташа очень хорошо помнила ощущение травы под ногами, теплые лучи на коже. Она танцевала от счастья. В то утро Наташа наконец избавилась от груза, который тянулся за ней уже почти год, от груза, которого звали «Валентин». Не просто сказать человеку: больше не приходи. Еще труднее сделать так, чтобы он не приходил. И уж совсем трудно забыть о его существовании. Если знали друг друга почти пять лет. Если… Наташа не могла иначе. Увидеть, что самый близкий тебе человек перестал тебя понимать, что он любит твое тело, но не тебя. Лучше бы он изменил ей!
Наташа задела бедром ручку кресла, и на коже осталась розовая полоса. Больно. Наташа остановилась. Прижавшись плечом к темно-коричневому дереву, посмотрела на прабабушкин портрет. Когда-то девушка на портрете была очень взрослой, потом – ровесницей, теперь – моложе самой Наташи.
– Я глупая, да? – спросила девушка.– Скажи, он любит меня? Скажи, я красивая?
Она отвернулась от портрета и протанцевала (поворот, еще поворот и еще) к большущему, в полный рост, зеркалу. Лет пятнадцать назад она могла час вертеться перед ним голая, изучая себя во всех подробностях,– тощая девочка-подросток с глазами-блюдцами и пупырчатой кожей. Но теперь…
– Я прекрасна! – сказала Наташа и состроила рожицу.– А мною пренебрегают! – И показала себе язык.
Кассета остановилась. На часах – половина третьего.
– Труд, труд и еще раз труд! – громко сказала Наташа и пошла к тренажеру.
