– А как вам Куста ибн Лука, как вы оцениваете его? – спрашиваю, потому что мне интересно его мнение.
– Как я могу плохо его оценивать?! Как я могу плохо о нем думать! – начинает наследник бедуинов. – Хоть он и был сирийцем (мы их не любим), однако я вижу в нем самую светлую личность. Вижу его на белом фоне. Но вижу и темные контуры, выплывшие из Баалабакки и пытающиеся приблизиться к нему. Я с детства сплю с его «Различиями души и тела». Это мой самый любимый трактат, вначале несправедливо приписанный перу Августина Аврелия.
– А как вам нравятся переведенные им с греческого языка комментарии к «Физике» Иоанна Филопона?
– Он и «Физику» Александра из Афродизии перевел не хуже, а также произведения Псевдоплутарха. Его арабский язык безупречен. Он совершенен. Простите, у меня много работы…
Знаток арабов удаляется. Теперь я могу больше не есть и делать вид, что обдумываю жизнь и творчество Кусты ибн Луки. Никто мне больше не мешает. Никто не пытается заставить меня есть. Наливаю вина и, прищурившись, как бы погружаюсь в девятый век, в котором засверкали способности ибн Луки к философии, математике и медицине.
Профессор жаждет по всем вопросам иметь собственное мнение. Ничего нового в этом нет. Сквозь прикрытые глаза я вижу, как светоч науки из Марселя напрягается и насилует свою память, пытаясь вспомнить хоть одну арабскую фамилию. Понимаю его. Сочувствую, потому что знаю, как это трудно. Действительно очень трудно. Очень трудно.
– Аль-Аллаф, – несмело произносит он, давным-давно забыв про расхваленную еду.
– Абу Хузайл Мухаммад ибн Аль-Аллаф, – поправляю я его и жду, что он скажет дальше.
Увы, добавить ему нечего.
– А настоящее имя Ибрагима Ан-Наззама – Ибрагим ибн Сайяр Ан-Наззам… А Аль-Джубая – Абд Аль-Ваххаб Аль-Джубай. Кроме того, настоящее и полное имя Аль-Кинди было Абу Юсуф Якуб ибн Исхак Иибн ас-Саббах Аль-Кинди. Вот так, – заканчиваю я.
Вечер кончился. Заглянуть в гости, куда идут другие его участники, отказываюсь, поэтому иду на автобусную остановку, а сопровождает меня не очень разговорчивая Сесиль.
– Спасибо за замечательный вечер, – благодарю я ее.
– Не за что. Мне тоже было приятно.
Она все-таки отличается терпимостью. Ждем автобуса. Уже за полночь.
– Я надолго уезжаю в Россию, – начинает она. – Не знаю, когда вернусь, – через год, через два? Не знаю…
– Когда-нибудь вернешься, – как бы утешаю я, однако в глазах ее читаю, что не о России она хочет со мной поговорить.
– Я хочу тебя попросить, – говорит она мне.
– Проси. Все можешь просить.
– Все мне не нужно. Мне нужна только одна вещь. Сделаешь ее? Сделаешь?..
– Сделаю. Почему не сделать?! – ободряю ее.
– Я очень хочу, чтобы ты это сделал. Очень.
– Сделаю. Скажи что.
– Сделаешь?
– Сделаю-сделаю.
– Если как-нибудь случайно, – осмелев, начинает она, – если случайно ты его встретишь. Его, ты знаешь, о ком я говорю. Знаешь? Если ты его встретишь, скажи, что ты ему даже немного завидуешь. Скажи, что ты ему завидуешь, что я его так люблю. Скажешь? Скажешь или нет?.
– Конечно. Скажу, – обещаю я и вижу, как подъезжает автобус, который разлучит нас. – Скажу, – обещаю, целуя ее в щечки и чувствуя прикосновение ее губ к своим. – Скажу…
На Восточный железнодорожный вокзал через десять минут должен прибыть Восточный экспресс. Пытаюсь вспомнить все криминальные истории, случившиеся в этом поезде, описанные и выпущенные миллионными тиражами. Ни одна не вспоминается, однако Восточный экспресс мне кажется страшным, вызывает недоверие и дрожь в теле. Поезд, как и полагается, опаздывает. Жду Марка, позвонившего мне вчера из Австрии и пообещавшего приехать в Париж этим поездом.
К встрече друга я подготовился: купил четыре бутылки вина, колониального рома, голландского сыра. Должно бы хватить. В ожидании поезда мечтаю, как откупорим бутылку и будем потягивать из нее. Хочется выпить. Хочется опьянеть. Хочется сбежать от парижского маразма, основательно подмывшего плотину моего сознания.
Ожидающих Восточный экспресс не один, не двое и не пятеро. Добрая сотня людей встречает Восточный экспресс. Маршрут популярный. Слышу, как рядом со мной разговаривают венгры, немцы, румыны. Поезд подходит.
До предела сосредоточившись, стою в хлынувшей из поезда толпе. Один за другим мимо меня проплывают чужие и незнакомые лица. Их множество. Только здесь можно увидеть такое разнообразие форм черепа. Антропологи могли бы писать на Восточном вокзале свои научные труды, эмпирически проверять теории, сортировать, классифицировать. Они еще не нашли это место. А может, забыли? Неожиданное разнообразие черепов. Мой тоже попадает в это разнообразие. Кто-то уставился на меня, но его быстро постигает разочарование. Да, не тот. Стою, прищурившись, под световым табло, изгнав из подсознания страх того, что оно сейчас может упасть на меня. Кто-то вручает цветы, кто-то начинает плакать, кто-то смеется, кто-то хлопает другого по плечу. Толпа валит по-прежнему. Марка не видно, хотя мимо меня уже тянется хвост этого каравана, такой похожий на плавник русалки.
– Привет, – слышу знакомый голос.
– Хайль Гитлер! – отвечаю автоматически.
Рядом со мной стоят Марк и девушка. Мы не виделись почти год, а много лет назад договаривались встретиться в Париже. В это мгновение исполняется наша мечта, когда-то казавшаяся абсолютно недостижимой. Обнимаемся. Девушку не знаю, но не упускаю случая поцеловать ее в щечки. Как-то и нечего сказать. Стоим и смотрим друг на друга. Толпы уже давно нет. Она молниеносно растаяла в городе, умеющем убивать самые чистые надежды.
– Как доехали? – спрашиваю, так как, встретившись по прошествии долгого времени, надо обязательно воспользоваться этим архетипом, этим штампом общения, этим универсальным инструментом беседы, как сказал бы создатель инструментализма Дьюи.
– Не спрашивай! – Перехватывает эстафету общения Марк. – Страшно. Ехали с немецкими школьниками. Они сели ночью в Штутгарте. Кричали, орали, пили. Потом облевали весь вагон. Чуть на меня не попало. Учителя сидели в уголке и даже замечания не сделали. Страшно. Кошмар. Они подрались.
– Я похоже ехал из Варшавы в Краков. Было точно так же. Они тоже блевали. Но потом я увидел, что их опекает священник, правда, тоже не сделавший ни единого, даже самого осторожного замечания. Было восхитительно.
Должны были бы идти, а мы все еще стоим на перроне Восточного вокзала. Темы для разговоров вроде бы и кончились. Беру в свои руки инициативу, тем более что чувствую себя как бы хозяином.
– Программа такая, – говорю, – сейчас едем ко мне, едим, пьем, отдыхаем, после этого в гостиницу. Хорошо?
Кое-как пробиваемся в метро. В подземных лабиринтах чувствую себя, как рыба в воде. Ненавидящие несправедливость французы проверяют наши билеты. По громкоговорителю объявляют, что на другой линии произошло самоубийство. Едем молча. Наши рты заперты. Ничто не может так совершенно парализовать их, как время.
