Здесь готовили немудрящую трапезу из обрезков мяса. Скот забивали круглосуточно, но доброй говядины, баранины и свинины воякам почти не доставалось, что весьма злило людей, пришедших сюда рисковать жизнью. Ясное дело, в раю с кормежкой все отлично, но хорошо бы и на земле не сидеть с голодным брюхом! Но в открытую возмущаться никто не смел.
Еще бы: большую часть забитых туш увозили на подводах куда-то в лес. Соваться же туда у франков, не слишком подверженных страху, все же не было охоты. Чаща таила явную, почти ощутимую опасность – и днем, и ночью оттуда слышалось недвусмысленное и до мурашек жуткое рычание, утробный вой и плотоядное громкое причмокивание.
Некоторые храбрецы, ослушавшись приказа, все же рискнули проследить за возами. Кое-кто из них, внезапно поседевший, вернулся назад и был тут же обезглавлен суровым полководцем, не терпевшим ослушников. А остальные… Их больше никто не видел. Немудрящие их пожитки делили между собой более здравомыслящие собраться по оружию и, глядя на памятные вещицы, зарекались любопытствовать.
Впрочем, слух, что там, за лесом, таится что-то очень недоброе, все же расползался по военному лагерю. Да и как иначе? Шептались, что у Пипина имеются собственные драконы, хоть он и выступает против них с оружием в руках. Правду знали лишь возчики, но они молчали, опасаясь проронить лишнее слово, имеющее реальный шанс стать последним. Большинство из этих несчастных видели хаммари в непосредственной близости и не были рады этому. Кому, как не им, было знать, что ужасные твари непривередливы в еде и готовы съесть возчика и коня так же легко, как доставленные ими туши.
Каждый раз, вернувшись из-за леса, возчики недобро оглядывались на шатер предводителя, желая ему, должно быть, скорейшей гибели, а себе – избавления от этакой напасти. Сейчас они, крестясь, зыркали в сторону «походной ставки», откуда, уже вовсе не таясь, неслась яростная брань:
– Да что о себе удумала эта сволочь? Эта дрянь, эта паскудная девка, захватила мой замок и намерена мне же перечить? Я велю рвать ее конями! Нет, я скормлю ее хаммари! Нет, сначала разорву, потом скормлю! Как смели мои бароны откликнуться на ее зов?! Гнусные изменники! В геристальском доме лишь один глава, и это я! Слышите? Я! Никто другой!
Бароны сокрушенно молчали, кивая в ответ. Специально для них Пипин устроил «парад» – издали показал обедающих хаммари, сообщив, что эти твари служат ему, как верные псы. И что они готовы порвать любого, кто осмелится ему противостоять. Довод был услышан и правильно истолкован всеми присутствовавшими. И теперь даже тем, кто втайне желал покинуть лагерь, тяготы и лишения воинской службы казались еще не самым плохим уделом. Впрочем, выбор был невелик.
Что там говорить, когда даже юный храбрец Шарль из Люджа, сын и признанный любимец Пипина Геристальского, с безмолвным ужасом взирал на отца. Тот повернулся к наследнику и приказал тоном, не знающим возражений:
– Шарль, возьми своих людей и парочку этих безмозглых тварей, отправляйся в Форантайн и сообщи Брунгильде, что я готов сохранить ей жизнь, если она склонится и безропотно откроет ворота замка. Первая же стрела, пущенная со стены, отменяет мое предложение. Я вырос в стенах этого замка и люблю его, как родной дом, однако не пощажу никого и не оставлю от него камня на камне, если хоть кто-то посмеет мне противиться. Так и передай.
– Наверняка мадам Брунгильда, услышав такое предложение, немедля отправит меня к праотцам. Она ведь одной крови с вами, батюшка. Так что, если желаете что-либо поведать вашему отцу и моему деду или еще кому-то из пращуров, скажите, при встрече непременно передам.
– Не говори ерунды! Какое тебе дело до ее желаний? – отмахнулся Пипин Геристальский. – В этом мире есть одна воля – моя! Остальное все – чушь. Запомни это, ибо когда-то в мире останется лишь твоя воля. Привыкни к этому. Вбей в свою твердолобую голову! Сейчас у тебя на поясе отличный меч, против него не устоит никакой доспех. Под твоей командой я пошлю десяток баронов с их отрядами, с тобой будут хаммари. Неужели ты испугаешься своей взбалмошной тетки?
– Я бы все же не стал так запросто сбрасывать со счетов ни ее самое, ни ее друзей-нурсийцев. Прежде это плохо заканчивалось.
– Не смей мне ничего говорить о них! Плохо или хорошо, я знаю не хуже тебя! Если они в замке, передай Брунгильде, что я не просто ее помилую, но и оставлю жить при себе на всем готовом, если она отдаст их живьем. Слышишь, они мне нужны живыми! Мертвыми я их сделаю сам. – Он лязгнул зубами, вспомнив о сэре Жанте. Тот был совсем рядом, но как локоть – захочешь, не укусишь. – Ступай же! – Пипин махнул рукой. – И принеси мне победу!
Шарль из Люджа склонился перед отцом, пытаясь спрятать от его глаз страдальческую усмешку. Когда имелась бы хоть малейшая возможность избегнуть столь высокой чести, он бы согласился с радостью. Однако ни спрятаться, ни затаиться было невозможно.
Всю жизнь, с момента, когда еще совсем несмышленышем он осознал себя бастардом, Шарль старался быть лучшим из лучших, самым ловким, самым умелым и сильным среди сверстников, а затем и среди взрослых воинов. Он от всей души желал, чтобы отец гордился им, готов был двигать горы и заставлять солнце замирать на небосводе. До недавнего времени ему казалось, что преданность мессиру Пипину не знает границ. Но сейчас в сердце его угнездилась неуверенность, будто недавняя беседа с Рейнаром Лисом на лесной дороге что-то повернула в его душе, осадила и обескуражила юного воина. Он поклонился и зашагал из шатра, придерживая меч, чтобы ножны не колотили по ноге. А за спиной звучало:
– Ты пойдешь с ним, и ты, и ты.
«Интересно, – вдруг подумал Шарль, – кому из них будет поручено воткнуть кинжал мне в спину, если вдруг я не пожелаю исполнить приказ? Может быть, каждому из них? Не верю, чтобы отец не предусмотрел такой возможности». Наследник «властителя людей и чудовищ» стиснул зубы и впервые пожалел, что вышел живым из кровавой схватки с абарами.
Брунгильда стояла на боевой галерее надвратной башни и командовала суетившимся у воза крестьянам:
– Стрелы несите на стены! У каждого зубца поставьте небольшой пустой бочонок, пусть там лежит по три вязанки. Остальное сложите во дворе под соломой. Навощите древки и оперенья. Давайте, поторапливайтесь! – Голос ее, от природы зычный, был подобен иерихонской трубе. С одной лишь разницей: в отличие от ветхозаветной твердыни, с каждым мигом высокие стены Форантайна становились все неприступней. Прибывшие в крепость бароны с удивлением осознавали, что, хотя нынешняя Брунгильда не напоминает прежнюю гарпию, тем не менее командной хваткой природа наделила ее не меньшей. Сейчас, готовясь к обороне, Брунгильда и сама неожиданно почувствовала себя увереннее и даже комфортнее, чем в парижском дворце кесаря. – Кто свободен, – входя в раж, командовала повелительница Форантайна, – бегом вниз, собирать новые баллисты!
Над замковым двором слышался дробный перестук молотов, скрип натягиваемых канатов и команды поседевших в боях ветеранов, руководивших строительством метательных устройств. Над всей этой круговертью и суетой в полном спокойствии и радостном возбуждении безраздельно властвовала мадам Брунгильда. Если что-то и беспокоило ее в этот миг, то лишь одно: сейчас ее воинство готовится не к наступлению, а к обороне. Возле одной из башен к небу поднимался смрадный дым и возносился серный запах, что придавало этой части двора сходство с филиалом адской бездны: здесь располагалась смоловарня.
