Глаза притухли.
Лица увяли.
Морщины обозначились.
Петух только головой покачал:
– "Не достигнув желаемого, они сделали вид, будто желали достигнутого". Мишель Монтень, "Опыты", книга вторая.
Водитель сообщил буднично:
– Остановка – конечная. Тюрьма.
– Пинда-рында!.. – выругался петух. – Прыгаем, Штрудель.
– Разобьемся… – забоялся тот.
Но они уже летели.
С трамвая на асфальт.
4
Кавалер ордена Золотого Гребешка двигался без сбоя легкой рысистой побежкой, выкидывая без устали голенастые ноги, сообщал с гордостью на долгом размашистом шагу, под глубокий вдох-выдох:
– Девятнадцатый век. Скороход Баркли. Славившийся быстротой бега. Обогнал его на три ярда.
Штрудель за ним не поспевал. Запыхался, сбил дыхание, встал, схватившись за горло, подумал с вялой злобой:
– Почему я должен куда-то бежать? Да еще за петухом?.. Которого приносили в жертву Эскулапу, богу врачевания. Вот бы и нам, по их примеру…
– Люди эти… – фыркнул петух. – Чего не надо, то им известно.
Набегали из-за угла Сиплый с Сохлым, потрясали кулаками, готовясь к незамедлительному их применению, вскрикивали обидчиво:
– Вы чего… Забыли, что ли? Мы же топтуны – не бегуны! У нас и приварок несытый, мышца негодная, мозоль от натужного топтания...
Надо было исчезать, исчезать незамедлительно, и тут они заметили серенький фургончик у кондитерского ларька.
Продавщица лениво таскала в ларек противни с пирожными, сонно тыкала пухлым пальцем-сарделькой, пересчитывая желтые, зеленые, ядовито-сиреневые розанчики, а шофер фургончика, мрачно насупившись, мусолил жеваную папиросу.
– О, – обрадовался петух. – Вот и он!
Волоком подтащил Штруделя.
Шофер взглянул без интереса. Выплюнул папиросу, сел в кабину, сказал через окно:
– Два тугрика. В любой конец.
И они покатили, оставив позади Сиплого с Сохлым.
– У нас же нет этих… – шепнул Штрудель. – Тугриков…
– У меня нет, – согласился петух. – У тебя – полные карманы.
Отдышались на ветерке, с симпатией взглянули на водителя.
– Вы народ? – начал осторожно Штрудель, чтобы не спугнуть удачу. – Правда же? Потребный для выяснения нравов и обычаев?
– Народ, – мрачно подтвердил тот. – Куда денешься?
– Чем докажете?
– Пустым карманом. – Вывернул, показал: – Дает мне хозяйка полтугрика на день. Автобус, курево, пожрать – и всё. Кто же еще народ, если не я?..
Ехали.
Глядели по сторонам.
Люд пёр, ломился, валил косяком, как сельдь в Атлантике. Отчаянно кидались под колеса, гуськом бежали перед машиной, втянув головы в плечи, не желали сворачивать на запруженные тротуары.
– Куда убегаем, народ? – взывал Штрудель из окна.
– Туда, – отвечали, не замедляя бега.
– От кого?
Не проясняли.
– И-эх… – задохнулся шофер в бессильной злобе. – Лишнего люда развелось – не проехать. Дали бы план: дюжину в месяц, дави – не хочу.
Штрудель спросил осторожно:
– Про план… Это вы шутите? Если пошутили, скажите, мы тоже посмеемся.
Шофер со скрежетом воткнул передачу:
– Посмеемся… С чего мне смеяться? Дает хозяйка полтугрика на день: автобус, курево, пожрать…
– Это мы слышали, – сказал петух. – Глядел бы лучше на дорогу.
Но его понесло – не остановить:
– Богатый… Сытый… С петухом… Крюк из-за них делать. Пироженые бить…
– Ну и лют же ты, дядя. Страшное дело!
– Ты у нас хороший. С твоей деньгой и я добрым буду.
– Какая у меня деньга? Все под зарплатой ходят.
– Все ходят, да не всем выходит…
И рванул по левой стороне.
Дальше ехали молча. Водитель яростно скрежетал шестеренками, взревывал мотором, противни с пирожными жалобно дребезжали на выбоинах.
– Жрут, и жрут, и жрут, – бормотал в сердцах. – Пироженые-мороженые – не поспеваешь подвозить…
Ударил по тормозам, и Штрудель врубился лбом в стекло, петух тоже врубился. Шофер выхватил из рук тугрики, заорал ненавистно:
– А ну, выметайся! Выметайся, кому сказано…
И рванул обратно, громыхая противнями на неровной мостовой, исчез за углом, взвизгнув многострадальными шинами.
– Страшное дело, – загрустил Штрудель, глядя вслед. – Страшное дело… Он не народ, нет, нет! Но кто же тогда? Кто?..
Петух добавил для уяснения:
– "Великое благополучие для человека быть в таких обстоятельствах, что, когда страсти его вперяют в него мысли быть злым, он, однако, считает себе за полезнее не быть злым". Екатерина Великая.
5
А городской юродивый с раздутой головой двигался в приплясе по улицам, распространяя негодные запахи, – шнурки волочились по земле, словно развязались сами собой.
Оповещал встречного:
– В старину везде леса были…
Взывал к поперечному:
– Не будь сладким, не то проглотят…
Пришел домой, запер дверь, занавесил окна, сочинял под копирку очередной подметный лист, чтобы подбрасывать на улицах-площадях к перерождению душ, опутанных пороком и гибельными страстями. И вот оно, его сочинение.
"Есть у нас Главный.
Всем Главным Главный.
Высоко сидит‚ далеко глядит.
Вызвал меня в кабинет, дверь велел затворить, шепчет с глаза на глаз:
– Имеется у нас Кот. Всем котам Кот. Маленький Кот с большой буквы. Понял?
– Понял‚ – говорю. – Чего тут не понять?
А он:
– Еду на месяц в отпуск. Кота тебе оставляю. Партийное задание: ежели чего случится, положишь билет на стол. Ясно?
– Ясно.
Пошел домой‚ разъясняю жене:
– Готовься. Дом прибери. Завтра Кота привезут. Маленького Кота с большой буквы.
А она:
– Маленького я еще вытерплю. А насчет буквы – не обещаю.
– Партийное‚ – говорю‚ – задание. Если чего не так, положишь билет на кухонный стол.
Привозят наутро Кота.
Хвост облезлый‚ бока плешивые‚ глаз в бельме, а взгляд у него такой‚ будто когтями к горлу тянется‚ к сонной твоей артерии.
