Когда он закончил рассказывать, в конце третьей главы, комнату переполняла такая тишина, что даже звук летящей мухи показался бы в ней оглушающим. Потом среди этой тишины раздался плач одного из детей. Другие двое, мальчик и девочка приблизительно десяти лет, встали на онемевшие от долгого сидения ноги и обняли плакавшего ребенка, пытаясь успокоить его. Девочка укачивала ребенка, как мама. Она шептала что-то ему на ухо, быть может, напевала песенку. Вскоре плач прекратился.
Остальные дети смотрели на Джона Дэниэлса со смесью восхищения и страха. Он не мог видеть их, но чувствовал ауру.
В колледже, в Америке, у Джона был сосед по общежитию, который однажды во время вечеринки употребил какой-то наркотик. На следующее утро у него был чудовищный отходняк. В эмоциональном плане он как будто рухнул в пропасть с горы. Описать по-другому это было нельзя. Сейчас у Джона было тяжело на душе от того ощущения пустоты, которое из-за него испытали сидящие перед ним дети.
― На этом история не кончается. Завтра я расскажу вам оставшиеся четыре главы. Вы услышите, как Том читает Нагорную проповедь. Вы будете смеяться, как сумасшедшие. Знаете, он выбрал именно ее, потому что в ней были самые короткие строки...
В первом ряду кто-то застенчиво поднял руку. Ребенок, одетый в лохмотья. Кто-то нашил на его курточку из мешковины кусок старой майки с изображением Дональда Дака.
― Синьор Дэниэлс...
― Да?
― А что такое «заборная пропапеть»?
Джон снова едва сдержал смех.
― Нагорная проповедь. Проповедь — это речь. Христос произнес ее на горе, поэтому она называется Нагорной. Хотите послушать ее?
Дети обменялись неуверенными взглядами.
Затем некоторые из них закивали.
Отец Джон Дэниэлс наклонил голову. Из его уст зазвучали слова — древние, но по-прежнему обладающие силой свежести: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю...»
По ауре детей Джон следил за тем, как с каждой фразой менялось их настроение. Его точно громом поразила их реакция на следующие слова: «Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий наверху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного».
Когда он произносил эти слова, эти грязные и нечесаные головки, эти худенькие тела засияли золотым светом. Как будто каждый ребенок был окружен нимбом, как на иконах святых. Сердце Джона заколотилось с невероятной силой. Ему пришлось прервать речь.
Эмоциональная волна, пронизавшая его аудиторию, замедлилась и начала слабеть, пока почти совсем не исчезла.
Сердце священника успокоилось и вернулось к нормальному ритму.
Ребенок с первого ряда снова поднял руку. На этот раз без стеснения.
― Синьор Дэниэлс, а кто такой Христос?
Управляющий был в бешенстве.
― Что-то мне не кажется, что Христос был персонажем «Тома Сойера». Или что в книге было что-то из тех глупостей, которые ты сейчас рассказывал.
Управляющий шел быстро, почти бегом, не заботясь о том, поспевает ли за ним Джон. Он с силой и грохотом толкал железные калитки. Только внутреннее зрение священника спасло его от удара одного из этих металлических листов.
― Я всего лишь упомянул Нагорную проповедь. Они сами попросили рассказать о ней.
― Попросил тебя только один ребенок. А если бы они попросили тебя дать им свой пистолет, ты бы им его тоже дал?
― У меня нет пистолетов.
― Ты прекрасно знаешь, о чем я. То, что ты рассказал им, опасно.
― Не понимаю, почему.
Управляющий резко повернулся. Его лицо исказилось от ярости.
― Ты не понимаешь, почему? Я скажу тебе, почему. Потому что от религии одни несчастья. Войны, преследования. Я совершенно уверен в том, что и Чрезвычайное положение произошло по вине религии.
― Мы не можем этого знать.
Молодой человек ухмыльнулся.
― Считай, что я в это верую.
Последнее слово он произнес с выражением глубочайшего презрения.
― Как бы то ни было, я не мог принести большого вреда. Ты утащил меня до того, как я успел ответить на вопрос, — возразил Джон.
― Конечно, я помешал тебе ответить. Твоему Христу здесь не рады.
Джон встал как вкопанный. Управляющий сделал еще пять быстрых шагов и только потом обернулся.
― Это не мой Христос, — сказал священник твердо, — И Он не нуждается в твоем позволении для того, чтобы войти в эти стены.
Юноша в ярости снова повернулся к нему спиной, крепко сжав кулаки. Его аура была черно-грозового цвета. Он стоял напротив Дэниэлса, который, в свою очередь, не сдвинулся ни на миллиметр. Они были похожи на две каменные статуи. И только пар, исходивший из их ртов, свидетельствовал о том, что это живые люди. В коридоре было не так тепло, как в помещении, где Дэниэлс рассказывал детям историю Тома Сойера. Там было как в теплице. Как в инкубаторе. Теперь Джон понял, почему Город с таким маниакальным упорством охранял это помещение. Это действительно была их сокровищница, а сокровищем было их новое поколение. В очередной раз за время этой остановки на своем пути отец Джон Дэниэлс испытал боль и ужасное чувство вины при виде красоты общины, которую он пришел разрушить.
― Не рассказывай больше ни о Христе, ни об остальных выдумках своей Церкви, священник, — прорычал Управляющий. — Не в стенах моего Города. Иначе...
― Иначе что?
Юноша не ответил.
«Иначе мне придется позаботиться о тебе. Как о Дереве и об остальных. О людях, чье поведение и крамольные идеи ставили под угрозу порядок и выживание Города».
Мимо Джона не прошла ни одна из этих мыслей — он читал ауру юноши, как музыкальную партитуру. Самоотверженность Управляющего была абсолютной, но не совершенно чистой: из-под налета решительности и духа самопожертвования просвечивало желание руководить и, главное, еще более сильное желание считаться спасителем своей общины. Сердце Дона было не алмазом, а кварцем, содержавшим включения и золота, и железа, а также немало ржавчины.
― Иначе можешь проваливать отсюда.
― Я не могу уйти.
― Ты вполне показал способность заботиться о себе самостоятельно.
Джон Дэниэлс покачал головой.
― Дело не в этом.
― Ах, не в этом? А в чем же тогда?
― В том, что вы нужны мне.
