– Я тоже, – сказал Октав, – я тоже страдаю от очень странной сексуальной психопатии. Я – эксофил.
– А это еще что за хреновина?
– Извращение, которое выражается в навязчивых воспоминаниях о моей экс-возлюбленной. Но мне теперь тоже хорошо, мне хорошо мне хорошо мне хорошо мне хорошо мне хорошо…
Софи так и не навестила его. Да и знала ли она, что он в больнице? Спустя три недели Октав уже часто смеялся на прогулках в саду при виде шизофреников, строивших гримасы: это зрелище напоминало ему родное агентство.
– Жизнь состоит из деревьев, «эмдепешников» и белок.
Да, можно утверждать, что ему полегчало: теперь он мастурбирует по шесть раз в день (мечтая об Анастасии, которая лижет клитор Эдвины, которая глотает его сперму). А впрочем, рано загадывать – может быть, Октав еще и не совсем здоров.
В любом случае ему пора было меняться. Слишком уж он завяз в эпохе 80-х со своим коксом, черными костюмами, бешеными бабками и дешевым цинизмом. С тех пор мода ушла далеко вперед: теперь было принято не хвастаться своими успехами и своей работой, а косить под нищего и никчемного лодыря. Лузеры стали крайне популярны в первые месяцы нового века. Профессионалы и трудоголики старались как можно больше походить на бродяг без гроша в кармане. Пришел конец стилю Сегела, с его шумными, загорелыми, вульгарными парнями, обвешанными цепочками; конец рекламе в духе Ридли Скотта (венецианские жалюзи и вентиляторы на потолке). Она, реклама, как и все остальное, подвержена модным веяниям: в 50-е годы держалась на каламбурах, в 60-е – на комедиях, в 70-е – на молодежных тусовках, в 80-е – на зрелищах, в 90-е – на контрастах. Отныне полагалось носить старые «адидасы», дырявую майку «Gap», потертые джинсы «Helmut Lang» и подбривать отросшую щетину так, чтобы она выглядела трехдневной. В моду вошли сальные волосы с неряшливыми бачками, вязаные шапки, испитые лица, как в журнале «Dazed and Confused», и черно-белые клипы, где тощие, развинченные, голые по пояс обормоты бренчат на гитарах. (Другой вариант: лимузины, которые медленно катят на зеленоватом фоне мимо ярких зданий, и мальчишки-пуэрториканцы, играющие под дождем в волейбол.) Чем чудовищнее было ваше богатство (с появлением Интернета ко многим состояниям прибавилось три дополнительных нуля), тем больше вам полагалось смахивать на бомжа. Все новые миллиардеры щеголяли в истасканных кроссовках. Октав решил, что, как только выйдет из клиники, сразу проконсультируется на предмет новой моды со своим двойником-клошаром.
– Странное впечатление: когда я был маленьким, двухтысячный год казался несбыточной фантазией. Наверно, я здорово повзрослел, раз этот год уже наступил.
У Октава было достаточно времени на размышления в этом просторном здании конца XIX века. Похоже, в Медоне дни текут медленнее, чем в других местах. Бродя по лужайке, Октав подбирает булыжник, которому, наверное, не меньше двух тысяч лет. В отличие от тюбиков пасты, булыжники не умирают. Он швыряет его подальше, за дерево; в ту минуту, когда вы прочтете эти строки, камень будет находиться в том же месте. Не исключено, что он пролежит там еще пару тысяч лет. Вот так-то – Октав завидует булыжнику.
Он сочиняет:
Отдай мне блеск твоих волос,
И тела юного атлас,
И соль твоих прозрачных слез,
И синеву прекрасных глаз.
Но подарить сей катрен некому, и он преподносит его своему другу-спидофилу, перед тем как покинуть шизоприимный дом в Бельвю.
– Пошли его одной из твоих жертв. Вот увидишь, это будет так же захватывающе – следить за реакцией женщины, которая читает не положительный результат анализа на СПИД, а нечто другое.
Ну-ка, покажи… О нет, ты спятил… нет-нет… эти твои стишки – да ведь это мечты серийного убийцы!
2
Октав подгадал свое возвращение в рекламный бизнес аккурат к сенегальскому семинару. «Росс» подобен армии: время от времени начальство осчастливливает персонал «увольнительными» под названием «мотивационные семинары». Иными словами, 250 служащих садятся в автобусы и катят в аэропорт Руасси. Среди них множество замужних машинисток (без мужей), бухгалтеры-неврастеники (с запасом антидепрессантов), отечески снисходительное начальство, а также грудастая телефонистка, жирная колбаса-директриса (сильно похорошевшая с тех пор, как трахается с директором по персоналу) и несколько креаторов, которые стараются хохотать как можно громче, чтобы еще больше походить на креаторов. Все поют, как в караоке: если не хватает слов, прямо на ходу придумывают новые. Все сплетничают и гадают, кто с кем будет спать в Сенегале. Октав многого ждет от туземных проституток, чьи прелести ему нахваливала Дороти О'Лири, приятельница-журналистка с «Франс-2». Что же касается Одиль, то сия 18-летняя особа с голой спиной, ленточкой в волосах и джинсовой сумкой на шнуре уже надела пляжные шлепанцы и теперь сосет «Чупа-чупс с кока-колой». И при этом «размышляет о жизни». Как распознать среди других девушек 18-летнюю? Это нетрудно: у нее нет морщин и мешков под глазами, зато есть гладкие, по-детски пухлые щечки, а на голове – плейер; она слушает Уилла Смита и «размышляет о жизни».
Одиль взяли на работу в качестве стажера-редактора, пока Октав лежал в клинике. Она обожает деньги и славу, но притворяется наивной простушкой. Нынешние девицы все таковы: пухлый приоткрытый ротик и восторженные глазки, как у Одри Марне в фотосерии Терри Ричардсона; в последнее время умело разыгранная невинность – верх искусства карьеризма. Одиль рассказывает Октаву, как однажды в субботу вечером она пошла – одна! – делать пирсинг языка:
– Знаешь, без всякой анестезии; татуировщик просто вытягивает щипцами язык наружу и втыкает иголки. Но, уверяю тебя, это совсем не больно, просто есть не очень удобно, особенно вначале, тем более у меня там все воспалилось и еда пахла гноем.
Она не снимает черных очков («это стекла с диоптриями») и читает исключительно англосаксонские глянцевые журналы («Paper», «Talk», «Bust», «Big», «Bloom», «Surface», «Nylon», «Sleazenation», «Soda», «Loop», «Tank», «Very», «Composite», «Frieze», «Crac», «Boom», «Hue»). Она садится рядом с Октавом и снимает с головы плейер только для того, чтобы сообщить ему, что она больше не смотрит телик, «разве лишь канал „Arte“ время от времени». Октав спрашивает себя, какого черта он вообще тут делает (этот вечный вопрос он задает себе с самого рождения). Одиль указывает на гигантскую многоэтажку рядом с автотрассой:
– Гляди, вон Ситэ-4000, я там живу, возле «Стад Де Франс». Ночью здесь такая красивая подсветка, прямо как в фильме «Independence Day».
Но Октав не реагирует, и она пользуется его молчанием, чтобы обсудить с сотрудницей ее и свою эпиляцию:
– Сегодня утром я ходила к косметичке на лазерную эпиляцию, это жутко больно, особенно в промежности. Но все равно я рада, что меня обработали как следует.
– Вот кстати, напомни мне купить крем для эпиляции в аэропорту.
– А мы когда прилетим в Дакар?
– Где-то к полуночи. Я прямо из самолета двину в ночной клуб. У нас всего три вечера, надо их провести грамотно.
