Глава 36
День, когда я разбил своей матери сердце
— Целую, золотко.
— Мама, мне сорок два года! Может, хватит уже называть меня золотком?
— Ну, прости, Фредерик. Действительно, звучит странно. Не знаю, что на меня нашло. Ты уж не сердись…
— Да я не сержусь, что ты, мам. Это я так…
Мать не видит, что ее сын стареет, особенно если он отказывается взрослеть. В месячном возрасте я приохотился целовать маму в шейку. Когда мне исполнилось тринадцать, мать намекнула, что, наверное, пора мне перестать прыгать в их с отчимом постель и ласкаться к ней. Помню еще один день, когда она отмела мои поползновения. Мы тогда смотрели по телевизору картину «Порок сердца» Луи Маля — это история одного парня, который спал со своей матерью. Я в пижаме сидел рядом с мамой; в правом нижнем углу экрана светился белый прямоугольник
[95]
; мы оба пребывали в немом замешательстве. Настало время ей превратиться в такую же женщину, как все прочие, — женщину, которая не желает, чтобы я ее целовал. До того утра в постели на улице Планш мать, объяснившая, что я уже слишком большой, чтобы так лизаться, оставалась единственной, кто принимал от меня излияния нежности. Никого на свете я не целовал столько, сколько ее. Тринадцать лет беспрестанной ласки: ни одна другая женщина так и не смогла побить этот рекорд. Я и сегодня уйму времени провожу, прильнув к длинным, душистым и нежным женским шейкам. По мне — они лучшее, что есть на земле.
Через пару месяцев после того, как я получил от ворот поворот, мать объявила нам с братом, что мы снова переезжаем. Отчим не хотел на ней жениться. Отношения у них разладились, и они решили расстаться, чтобы положить конец ссорам. В прошлом у них была пылкая любовь; поселившись вместе, они ее погасили. Мы вяло кивнули — сказалась привычка — и пошли укладывать вещи. Второй развод мало чем отличался от первого; мы переселились в маленькую трехкомнатную квартиру на улице Коэтлогон, в Шестом округе; тут как раз подоспели выборы, и Жискар проиграл Миттерану. Прошло несколько недель. Не помню откуда, но я узнал, что мой бывший отчим ни с того ни сего вдруг женился на другой женщине в Рино (штат Невада). Как-то вечером мы сидели на кухне и ужинали, и тут я вдруг спросил мать:
— А ты знаешь, что Пьер женился? Уехал в Америку с подружкой и там на ней женился.
Мне еще не доводилось видеть, чтобы человек так менялся в лице. Мама побелела, встала из-за стола и вышла, громко хлопнув дверью. Шарль не поскупился на похвалу мне:
— Ну ты молодец! Редкая деликатность!
— Я же не знал, что она не знает!
Мой дядя Бернар заявил, что начистит Барону физиономию; понятия не имею, осуществил он свою угрозу или нет. Наверно, подобные смехотворные водевили что-то значат только для тех, кто в них участвовал. Вся эта публика давным-давно перемирилась, но выступить в роли человека, разбившего сердце своей матери, — нет, никому такого не пожелаю. Каждый раз, когда в ее жизни случалась очередная драма, мать, разговаривая по телефону в квартире на улице Коэтлогон, понижала голос или переходила на английский, чтобы никто не проведал, что ее хахаль женился на другой, или выбросился из окна, или не смог оставить жену, больную раком. Мы с Шарлем успели изучить все ее повадки: если вечером она выходит из гостиной, таща за собой телефонный шнур, значит всю ночь будет хлюпать носом и сморкаться. Мать день и ночь за гроши корпела над переводами пошлых дамских романов, чтобы холодильник всегда был полон, и мы ни в чем не нуждались. Восхитительная жизнь освобожденной женщины — вскакивать по будильнику в семь утра, готовить детям завтрак, собирать портфели, потом до шести вечера пахать на мерзавца начальника или корячиться дома, перелопачивая до седьмого пота дерьмовую рукопись, иначе нечем будет оплачивать жилье, еду, одежду, каникулы и налоги, к семи часам мчаться в школу забирать детей, жарить им эскалопы и взбивать каштановый мусс, проверять уроки, разнимать драки и вовремя загонять сыновей спать. Несмотря на отцовские алименты и мамины заработки, в золоте мы не купались. Мы пережили такой же крутой поворот, как при переезде на улицу Месье-Ле-Пренс — тогда я, десятилетний, попросил подарить мне на день рождения энциклопедию. Разумеется, не Всемирную! Обыкновенную детскую иллюстрированную энциклопедию. Поскольку стоила она слишком дорого, 21 сентября 1975 года я получил тома от А до F, второй партии — до тома М — пришлось ждать до Рождества. И лишь на следующий год я сделался обладателем оставшихся томов — от М до Z. Понимаю, что я смешон, но у меня до сих пор сердце разрывается при воспоминании об удрученном лице матери, вынужденной извиняться за то, что у нее нет денег, чтобы купить энциклопедию всю сразу, целиком.
Женщина, воспитывающая двоих детей без мужа, — каторжанка. Теперь я понимаю, кто такая мать-одиночка — это человек, подаривший вам жизнь, чтобы принести в жертву свою. Мать бросила сначала отца, затем отчима и после этого только тем и занималась, что искупала перед нами грехи, в которых мы ее не обвиняли. Она приняла решение стать независимой, иными словами, святой — по образу и подобию ее деда, героя-самоубийцы 14-го года. Знаю, многие писатели высказывают массу претензий в адрес матерей. Лично я испытываю к своей только благодарность. Ее любовь к нам не ведала границ. Наверное, она тешила себя мыслью, что уж мы-то с ней навсегда, — в этом она тоже ошибалась. Помню, я привез из Нью-Йорка майку с надписью, которая ее страшно рассмешила: «I survived a catholic mother»
[96]
. В своей любви она была такой собственницей, что это порой причиняло нам боль. И она без конца просила прощения за то, что любит нас так сильно. Ее любовь временами вгоняла в тоску, казалось, мать пытается заполнить ею пустоту. Мы с братом извлекли максимум выгоды из материных неудач в личной жизни и феминистического рабства: если раньше женщины просто сидели с детьми, теперь они сидят с детьми да ВДОБАВОК им приходится вкалывать.
Сбросив оковы брака, мать работала в издательстве и одна растила двоих детей — не думаю, что она была счастлива. Я — ребенок, воспитанный в обычаях нового матриархата; я всегда боготворил мать, но, разумеется, мечтал взять реванш над прочими женщинами. Мое детство сформировало из меня существо, жаждущее женского тела и раздираемое мстительным женоненавистничеством. У матери не было никого, кроме нас, и мы хорошенько этим попользовались: в нашем распоряжении оказалась освобожденная женщина-домохозяйка. Мы вышли победителями из войны за любовь, повергнув всех соперников-мужчин. К концу нашей юности мы превратили нашу мать в рабыню. Мы на практике доказали существование ранее не описанного синдрома — соревновательного Эдипова комплекса, при котором два мальчика лезут вон из кожи, чтобы заполучить мать в единоличное владение. Меня до сих пор терзает вопрос: уж не из-за нас ли она сегодня живет одна?
Глава 37
Родительское наследство
Вот что я получил от матери:
