– Холостяков женщины боятся не меньше, уверяю тебя: их страшит моя свобода, моя неряшливость, они боятся в меня влюбиться, подхватить какую-нибудь заразу или, того хуже, вообще ничего не почувствовать. Наверняка я занимаюсь любовью реже, чем женатые мужики.
– Если только они не хранят верность женам!
– Знаешь, мне кажется, я сексуальный психопат.
– Что? Ты садо-мазо, зоофил, педофил?
– Нет, я еще извращеннее. Я хочу, чтобы меня любили. А что Пенелопа? Ты по-прежнему с ней встречаешься?
– Нет, меня это не возбуждает с тех пор, как слишком возбуждает ее.
Воскресенье
Лучшая фраза недели, как это частенько случается, принадлежит Анджело Ринальди:
[48]
«Роман – это не что иное, как переход из безвестности в забвение, не более того».
Понедельник
Подведем итоги: я люблю Клер, но она не хочет меня видеть; Пенелопа хочет меня, но я больше не хочу ее видеть. С тех пор как мою последнюю книгу перевели тут и там, я все время в разъездах. Я пользуюсь присутствием фанаток в ночных клубах. Культивирую в себе интересную горечь, которая служит мне разменной монетой. Вместо того чтобы признать, что мне повезло, я все время жалуюсь. Ненавижу всех, кто хоть в чем-то на меня похож. Мир представляется мне безликим, потому что я бываю только в аэропортах и на дискотеках. На всем земном шаре фоном служит одна и та же песня. Глобализация проявляется прежде всего в музыке. Земля превратилась в танцпол. В этом дневнике я описываю новое явление: всеобщую дискотекизацию мира. Недавние исследования показали, что дискотека занимает первое место в списке развлечений – и трат – 18-24-летних (оставляя далеко позади кино, театры, концерты… и книги).
Вторник
Клер сделала аборт, не предупредив меня. Я попытался дозвониться в больницу, но дежурная медсестра сказала, что не имеет права сообщать имена пациенток. Навестить ее нельзя: сегодня в 15 часов эмбрион был высосан в небытие, откуда он, собственно, и не должен был выходить. Как помириться с женщиной после всего того, что я ей устроил? Можно ли причинять ей такую боль под тем лишь предлогом, что любишь ее слишком сильно, чтобы сделать ей ребенка?
Среда
Писать – значит ждать: писатель, словно киноактер между двумя эпизодами, частенько просто сидит на стуле и ждет своего выхода.
Пятница
Утонченная шутка недели: знаете ли вы, какая разница между женщиной, у которой месячные, и террористом? С террористом можно договориться.
Воскресенье
По-моему, мне надо перестать думать. Я долго думал, прежде чем пришел к этому заключению.
Вторник
Взяв себя и свой «Нокиа» в руки, я звоню Клер. Не повезло, нападаю на ее сына. Противно. Такое ощущение, что я Клокло,
[49]
исполняющий песню «Телефон плачет».
– Послушай, мама есть? Скажи ей: «Мама, это тебя».
– А, это ты, Оскар? Даю тебе маму.
Я уже собрался было затянуть припев «Тееееееелефоооон плааааче-ееет…», но тут Клер внезапно взяла трубку.
– Что случилось? Что ты тут забыл?
– Тебя.
Телефон не плачет.
– Знаешь, у меня новый любовник. Прощай.
– Подожди. Я не могу без тебя жить.
– Поздно. Иди ты на хрен!
Ту-у. Ту-у.
Она «тутукает», а я превращаюсь в койота, воющего на луну. Телефон рычит. Телефон несет вздор. Телефон пищит. Телефон дает отбой. Телефон кричит.
Среда
Понтий Пилат – властитель дум нашего времени. Тру́сы, избегающие ответственности, умывающие руки, чтобы не принимать решения, – вот вы кто. Мы все – покорные замороченные Понтии Пилаты, приходящие в ужас при мысли о том, что надо усомниться в этом мире, который выше нашего понимания, и в его тайнах, поскольку мы уже даже не делаем вид, что они – наших рук дело.
[50]
Ролан Барт говорил: «Понтий Пилат – это не человек, который не говорит ни да, ни нет, а человек, который говорит „да“». Мы считаем, что негодуем, а на самом деле молча киваем. И к тому же надеемся держать руки в чистоте.
Воскресенье
Все так чудесно в пяти сантиметрах от лица женщины, которую, может быть, сейчас поцелуешь. С этой точки лучше не сдвигаться. Продолжение явно будет не так невинно.
Мне ни в коем случае нельзя было склоняться к Клер, когда я увидел впервые ее белоснежное, чистое тело в весенней ночи. Надо было держаться подальше, на космическом расстоянии.
Вторник
Гадаю на ромашке, думая о Клер:
– Дура – не дура, клюнет – поцелую, к сердцу прижму – к черту пошлет…
Боль меня не отпускает, я не могу забыть ее.
Когда я ее вижу, мне кажется, что она подурнела, когда не вижу – что похорошела. Она вульгарна, шумна, безумна, слишком громко смеется, безвкусно одевается, этакая Марлен Жобер для бедных, Николь Кидман для нищих, носит шлёпки в разгар зимы, ездит на уродской тачке, набитой детскими креслами, у нее двое детей от разных отцов, она трахается, как ненормальная, один, два, три, четыре раза подряд ей мало, она визжит и засовывает себе туда еще и пальцы, она ненасытна и пресыщена одновременно, ей на все плевать, Клер тоскует, я тоскую по Клер, и всякий раз, бросив ее, чувствую себя опустошенным. Она произошла в моей жизни. Со мной редко кто-то случается.
Среда
Эсэмэски – новомодное средство общения. Все посылают друг другу записки на мобильные телефоны. Мы вернулись к телеграмме, к эпистолярному жанру, к опасным связям. Например:
Я по тебе скучаю.
Мне так не хватает твоих рук.
Мои губы шарят по твоему телу.
Ich liebe dich!
[51]
Я мокну по тебе.
Мне столько лет, сколько хочешь, меня зовут, как хочешь.
А не пойти ли нам в «Квин»?
Ладно, это, конечно, еще не Шодерло де Лакло, но мы потихоньку к нему приближаемся. Скорость и краткость этих записок заставляет преувеличивать чувства и желания. Одна моя подружка пожаловалась вчера:
– Надоели мне эти «эсэмэс-lovers»!
[52]
