— Подожди, ты хочешь чеченку нюхающую или обычную?
— Очень остроумно. Shut the fuck up. Too many jokes.
[39]
Бывший гендиректор стал гендиректриссой парижского отделения «L'Idéal Paris International», сменив пол по примеру одного из братьев Вачовски. Эта новоиспеченная женщина (он только что вставил себе импланты грудей ЭОС) стала одной из самых влиятельных в мире: вкусы Ли Чан-Йонга определяли внешность миллионов наших клиенток. Когда он открывал рот, все остальные закрывали его. Директора по развитию, руководители подразделений, начальники групп и брендменеджеры внезапно лишались дара речи. Человек, решившийся на смену пола, не мог не быть экспертом по женственности. Его слово имело больше веса, чем мнения любых мужчин и женщин, поскольку он был и то и другое. Ли Чан-Ионг зашел дальше, чем все его собратья, на пути понимания клиентов: как ни крути, откромсать себе пенис — акт высокой профессиональной сознательности. Мне тут же стало ясно, что на этот раз я им свежачка не продам. Можно было запаковывать привезенный груз «miassa». Мне хотелось сказать им:
— Как вы смеете критиковать наш кастинг? Сравните моих красавиц со своими женами!
Но я сдержался, не будучи представлен супруге драг-квина, руководившего конторой. «Аристо» боится, что «Л'Идеаль» решит устроить тендер с участием другого агентства, либо просто кинет без предупреждения, или, того хлеще, подпишет контракт с какой-нибудь киноактрисой. На меня оказывают адское давление, если мне будет позволено употребить этот эпитет в храме Божьем. Но «что делать?» спрошу я вслед за товарищем Лениным. Не отправляться же мне в Чечню под бомбы, чтобы надыбать им чеченку… Я, честное слово, нетворковал где мог, стал стахановцем клаббинга, вечным Гоем. Я опросил всех плейбоев-натуралов города Москвы, секс-террористы от русской золотой молодежи приволокли мне своих телок, я записал сотни мобильников, забил такое же количество стрелок, и практически столько же раз меня продинамили. Я каждый вечер гужевался в «Турандот», «Газгольдере», «На Крыше», в «Подвале» и «Любе», рыская в поисках мелких попок и аппетитных грудок (которые, для симметрии, охотились на оголодавших олигархов), и даже выехал за пределы вашей империи, побывав в Киеве, Риге, Вильнюсе, Софии, Варшаве, Белграде, Загребе, Бухаресте и Будапеште (в Восточной Европе названия городов похожи: думаешь, что приехал в Румынию, ан нет, ты в Венгрии, козел!). Я совершил налеты на все Fashion Lounge, где девушки, дефилирующие на плазменных экранах, просто карлицы по сравнению с теми, что обслуживают вас за барной стойкой, и обзавелся карточками гостя всех «Private Gentelmen's Club» Восточной Европы. Я закорешился с Гулливером (боссом «Дягилева») и Сашей Соркиным (совладельцем «Кабаре» и «GQ») и теперь вот вернулся на ушах в Париж. Не на шутку усомнившись в собственной профпригодности.
3
Ну и ладно, я хотя бы оторвался по полной. Вы знаете, с тех пор как мы с вами расстались в Париже, я много чего пережил. Тогда, работая в рекламном агентстве, я объехал весь мир и написал книгу, после чего меня, само собой, уволили. Я даже отсидел за соучастие в убийстве — как-то раз, напившись ночью во Флориде, я попал в грязную историю… Потом девяносто девять дней прослужил телеведущим во Франции, но это уже было черт знает что, я искал свое место под солнцем… А вот с тех пор, как я живу здесь, у меня создается впечатление, что я его нашел. Что-то тут не чисто — в Москве я никогда не депрессую. Мне показалось, что я обрел наконец надежное пристанище в компании юных любительниц пушапов с волнистыми волосами, которых я водил ужинать в «Пушкинъ» или в «Прадо», а потом качал у себя на коленях в клубе «First» с видом на неторопливую реку… Я повторял им:
— Поцелуй мой циферблат, дороже на мне ничего нет.
Некоторые лизали его, покусывали и засасывали. Я заливал им слишком неумело, чтобы они в меня втюрились. Я неизменно провожал их домой и тусил в одиночестве по борделям. Еще в этом городе есть один гениальный ресторан — «Аист», где в нас то и дело пуляли гангстеры. Национальный московский спорт — уклониться от пули в перестрелке, по ощущению что-то вроде гигантского слалома в Альпах. Наутро после пьянки я отправлялся в Сандуновские бани, где качки с волосатыми спинами секли меня в раскаленном хаммаме дубовыми ветками. Когда мое тело приобретало лиловый оттенок, его погружали в деревянный чаи с ледяной водой, выплескивая мне прямо в морду кипяток из ведра, и при этом еще полагалось расхохотаться и доказать, что я настоящий мужчина, отхлестав себя березовым веником. Похмелье, вытесненное жуткой болью, незаметно покидало мой организм. В России физическое страдание служит для забвения нравственных мук.
Для самых упрямых девиц, которые в упор никого не видят, у меня имелась домашняя заготовка. После глазной операции хирург прописал мне капли хилокомод для увлажнения роговицы. Я выходил в туалет и закапывал их, пока они не начинали переливаться через край. Мои поддельные слезы смягчали самых строптивых; некоторые даже влюблялись в ту же секунду (русские мальчики никогда не плачут, разве что на армейской службе). Я с места в карьер засаживал им Тургенева: «О, кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость первых умилений любви, — где вы, где вы?» Почувствуйте разницу. Заслышав француза, выкрикивающего с дрожью в голосе абзац из «Первой любви», они мгновенно попадались в капкан. Московские мужики особо не парятся. Они ребята простые — пьют как лошади и живут на разрыв ноздри, потому что умирают от страха. Здоровенные детины в приталенных костюмах антрацитового цвета от Роберто Кавалли способны наложить в штаны, как последние педики, при взгляде на грациозных фей, к которым им боязно подступиться. А когда они наконец решаются подвалить, то уже пьяны в стельку, им некогда разговаривать, они ведут себя по-скотски, нагло обдавая девушек своим забродившим дыханием, и тянут их за руку, оставляя синяки. Некоторым это нравится; привычка — вторая натура. Короче, уверяю вас, моя методика выделялась на их фоне. Я позиционировал себя как хиляка и плаксу, цитирующего мертвых поэтов, но предлагал при этом баснословные контракты с мировым лидером косметической промышленности. Оглушительный успех, должен вам сказать. Теперь мне к другой жизни уже не привыкнуть. Не знаю, как обычные парни умудряются прожить с одной-единственной женщиной несколько десятилетий. Это уже вымирающий подвид, не правда ли, святой отец?
Профессиональный романтизм не мешал мне рассматривать юных моделек как пушечное мясо. Я совершенно ничего не чувствовал, провожая их к своей тачке под звуки «Плясок щеголих» Стравинского (дергаясь по пять часов под техно в «Дягилеве», мои телочки даже не подозревали, что этот клуб назван в честь создателя «Русских сезонов»!). Я относился к ним как к славным бемби, которых надо заловить для моего домашнего зоопарка с человеческим лицом. Прошу прощения, дорогой митрополит!
Я радовался, что здесь девушки послушнее, чем во Франции, и не собираются немедленно меня кастрировать. Или не зря по-английски «раб» будет «slave»?
[40]
По правде говоря, я уже забыл, что бывают на свете женщины, способные блистать, не выхолащивая при этом мужчин. Я открывал для себя мужской удел доженской эпохи. Возможно, в доброе старое время все барышни опускали очи долу, как эти русские идиллические куколки, играющие в верность до гроба, чтобы легче было командовать парадом. Не будучи женоненавистником, не могу не отметить, что феминизм уничтожил юмор, позволявший мужчинам и женщинам мирно сосуществовать. Кто-то дал звонок, и переменка накрылась. Теперь мы равны, веселью пришел конец. Отныне мы соперники в одиночном забеге.
