— Нет, ты знаешь.
Тут он потерял к ней интерес. Впрочем, желание поболтать осталось.
— На меня сверху, когда я нырнул, кинули огромную глыбу, но я же верткий, как лягушка, выжил, прикинь!
Она возвращалась домой с ним и с этой девочкой, которая тихо играла у скалы.
— Только не говори маме, что я курил, — он наставлял свою шестилетнюю сестру и рассказывал Саше, как за день до этого, по дороге из Казачьей бухты в Севастополь, где он жил, видел, как паслись верблюды. Потому что приехал цирк. И он вышел посмотреть на верблюдов.
Когда он рассказывал, у нее впервые зародилась мысль о том, что это как раз тот ребенок, которого искал Давид. Несмотря на то, что она очень любила Кирилла, тот был создан не для героических ролей, и это было очевидно. Вопрос состоял лишь в том, как на это отреагирует Кристина. В конце концов, некоторое время можно было скрывать от нее решение. У Саши переменилось настроение, она не искала больше связи между прошлым Эйнхорна, своим настоящим и новыми встречами. Просто отлегло с души и стало приятно, что видения ни к чему не обязывают в реальной жизни, просто она ударилась о воду и увидела отрывок вчерашнего фильма, который не очень внимательно смотрела. Так обычно заканчивались те дни, когда она курила совсем немного гашиша. Сомнений не оставалось. Оставался только легкий голод.
4
Слепым предвечерним часом Саша выбрала затишье между ливнями и побрела к морю под мокрым, виновато выглядывающим лицом солнца. Тени караульных вышек уже перепоясали асфальт и по соломенной степи доползли к игрушечным укреплениям и сломанным боевым машинам, гулом ветра колыша лебеду окопных скосов. На ноги легли пуды грязи, и идти становилось тяжело, но тяжесть исчезла, как только девушка увидела море, взбесившийся перламутр, что вгрызался в скалы с бешенной штормовой пеной на губах и перекатывал туши прибрежных валунов. Люди покинули пляж, только четыре киношника рассматривали волнение стихии из припорошенного брызгами порша, шатался пьяный старик, да жались к скале ничейные мальчики.
Обрыв навис палевой тенью, а скалы, с которых в тихую погоду могли прыгать даже приезжие, как они переменились в обнажении спада волн! Чудовища огрызались пеной с волнами… То вдруг волна как в яму сорвется с этой скалы, а следующим накатом обрушится — и нет ее. Саше удалось выбраться из бухты, не вспоров живота. Сначала она направилась к своей скале, подплыла и уткнулась взглядом в полосу открытого моря. От скалы шла самая огромная стена пенной волны, и вмиг ее отбросило в холод. Солнце тускло пряталось за лоскуты туч, низко нависших над серым морем, серым, как цвет лица печеночного больного, а края лохмотьев и рваные клочья вокруг больших лоскутов были ангельски белыми и сияли.
В тупом и холодном сиянии она рассматривала свои ноги. Ноги болтались, как любой другой кусок дерева или мертвая чайка, что-то бессмысленное, как сонный гнус, размятый в свадебный кисель природы пьяной кухаркой. В мокрых ушах выло, на берегу заупокойно скулил и метался киношный доберман.
Тут ей вдруг действительно стало страшно среди обрывков водорослей, когда она на мгновение потеряла ритмический рисунок скальных отражений, и заскулил доберман, и подводные скалы ощерились, она направилась к одному плоскому камню, обросшему шерстью. На него резала огромная волна, обрушивалась, — скрывала и втягивала свой живот голодным факиром. Саша ловко поймала первую волну, и она вынесла ее прямо на камень, она только успела почувствовать себя и укрепиться, как сразу же бисером разрушилась, смешалась с валом, с городом воды над ней, почувствовала реально только сдираемый локоть и выступ скалы.
И она вынырнула, оказавшись в добрых нескольких метрах от камня. Да, ее разбило с этого камня, отшвырнуло одной стеной волны. И она в первый раз испугалась не камня, не разбиться, а просто этой туши воды: такая гора надвигалась на нее — собака на берегу просто взбесилась от визга. Саша испугалась быть раздавленной водой о воду, она нырнула под волну, чувствуя, как стада слоев с магистральной скоростью прокатываются над ней — вдох, яма, и опять вниз — под волну. Когда прошли эти волны, ее тихо выкатило на берег, перекатывая между камней, тускло так, как нечищеные зубы, к вымокшим сигаретным окуркам.
Не в ладах с Давидом, не в ладах сама с собой, Саша потухшим взглядом сопровождала перемещения людей на площадке, когда режиссер решился поговорить с ней. Голос его изменился, стал нутряным, как жир, он понимал, что на нее давит отсутствие Дениса, однако пытался быть с ней строгим. Она сидела на балконе, свесив ноги с широкого подлокотника кресла.
— Объясни мне, любезная, почему ты с ним об этом не говорила? Меня это больше всего возмущает в женщине: все легко, шутит, веселая, а назавтра узнаешь о попытке отравиться. Почему нельзя сразу сказать о том, что чувствуешь? Признаться, я даже не уловил, когда ты сообщила мне об этом, — он взял коробку спичек и потряс возле правого уха, затем взял сигарету, — и тени сожаления в твоих словах…
— Почему я раньше об этом не говорила? Боялась, что для него это не будет иметь никакого значения. Когда ты обжигаешься о человека, пытаясь к нему прикоснуться, это вовсе не значит, что он горячий, это может значить только то, что твоя кожа воспалена. Едва могу сладить с реальностью, опять вернуться к самой себе. И даже не пытайся общаться с кем-то, кроме себя, все равно выйдет подделка. Таким образом, вскоре у меня останется возможность честно общаться только с собой. Болею этим возвращением в себя, не могу отказаться от иллюзий. Неужели это так тяжело? Когда-то мне хватало доверия только к себе, и любви только к себе, теперь даже не смею надеяться. Я уже давно извлекла alter ego куда-то вовне, наверное, пытаясь поселить в другом человеке. Одиночество… Это же было естественно для меня на протяжении стольких лет, что мешает вернуться, легко усмехнувшись всему существующему вне? Сама с собой оставайся на дороге, лежи на кровати, глядя в потолок, и не ищи себя вне себя, противопоставь «я» миру, бессмысленному бувилю, его жителям, его жителю?
— Откуда это в тебе? Не может человек мыслить так в твоем возрасте. В твоем возрасте человек вообще не может мыслить, в этом я убежден.
— Именно мы можем это понимать. Вершина жизни, мудрости — не шестьдесят четыре, как многие полагают, вершина человеческой мудрости — девятнадцать лет, Артюр Рембо… Как пьяный корабль ты оторван и честен, главное — свободен в мысли, а уже в сорок пять ты толст, неудобен, у ног — постылая жена, и каким бы ты ни казался мудрым — ты зависишь от многого, теперь материя определяет сознание, непрожаренные свиные котлеты. Человек рождается один и один умирает, как жить ему с самим собой? Выдумывать, как в детстве, друзей, или богов, как в старости? Призвать своих богов? Пускай вернутся, я хочу опять погрузиться в мир себя. Сойти с ума? Нет. Избежать сумасшествия. Я из учтивости не стану цинично обсуждать с собой любовь, расценивая ее как очередное приключение самой себя. Любить человека и кухонно обсуждать потом детали даже с собой — это нечестно, любовь к другому человеку подразумевает полную открытость ему. И если ты один, замкнут на себе, то любовь к другому — просто игра. Да, если ты закрыт на себе, само понятие любви отсутствует, придется выжечь его лицо с восковых пластин своих видений. Если я смогу это сделать — я вернусь в себя, если нет — я сойду с ума, тоскуя по нему и отказываясь вернуться к себе.
