– Ты против танцев?
– Их вред доказан наукой.
– Где ты это вычитал?
– Могу и тебе дать почитать. А некоторые элементы еще продолжают вертеть ногами. Танцы насаждают мелкобуржуазные нравы. Обращаются на «вы», говорят: «извините», «простите», «пардон» – все это гнилая интеллигентщина. Я сам видел, как один комсомолец подавал комсомолке пальто. Зачем? Чтобы подчеркнуть ее неравноправность? Ведь она ему пальто не подала.
– Хочешь, чтобы тебе подавали?
– А если у них любовь?
– Разве любовь в том, чтобы подавать пальто? Я не отрицаю любовь…
– Спасибо, благодетель!
– …Но только на основе общей идеи…
Молодой звонкий голос из зала пропел частушку:
Ох, по дороге колокольцы,
Сердце словно прыгает.
Ох, не влюбляйтесь в комсомольца,
Скукою измызгает.
– Генка, про тебя!
На сцену поднялась Зина Круглова в форме юнгштурма – защитного цвета гимнастерка и юбка, широкий ремень, портупея через плечо.
– Мужчина называется мужчиной потому, что он мужественный.
– Вода называется водой потому, что она водянистая, – вставил Яша Полонский.
– Поэтому, – продолжала Зина, – если парень подаст девушке пальто, в этом нет ничего унизительного, простая вежливость.
– Женщина называется женщиной потому, что она женственная, – не унимался Яша.
– Именно! Почему обязательно ходить в сапогах, я предпочитаю туфли…
– Танцевать удобнее?
– Хотя бы! Мы будем танцевать независимо от того, разрешает это Генка или нет.
На сцене появился Юра.
– Я признателен Яше Полонскому за то, что послужил ему прообразом, дал пищу его богатой фантазии, его блестящей музе, горжусь этим. Но еще больше благодарен Генке: он поставил все точки над «i». Чего он хочет? Стандарта! Всех подогнать под один тип: одинаково одевайтесь, одинаково развлекайтесь, одинаково думайте! А я, например, не хочу. Хочу быть самим собой. И буду носить бант. Привет!
– Мы не хотим стандарта, – возразил Миша, – но нельзя думать только о себе – о своей внешности, карьере, благополучии. Не в том дело, что ты носишь бант, а в том, что бант заменил тебе все.
– Он забантовался! – крикнул Яша.
Руку поднял Саша Панкратов.
– Я хочу сказать насчет хулиганов. Некоторые размахивают финками.
– Это ты про меня, что ли? – ухмыльнулся Витька Буров.
– Да, про тебя. Ты выражаешься. Слова нецензурные говоришь.
«Молодец, смелый парнишка», – подумал Миша о Саше Панкратове.
– А ты слышал? Слышал, как я ругался? – спросил Витька.
– Слышал, – решительно ответил Саша.
– Как? Повтори!
– Сам знаешь как. Я тебе потом повторю.
– И я слышал… И я! – закричали ребята в зале.
– А вы не слушайте! – огрызнулся Витька.
Зина Круглова сказала:
– Мало того, что Буров хулиганит сам, он вовлекает в хулиганство малолетних.
– Судить показательным судом! – сурово объявил Генка.
– А право имеешь? – с вызовом спросил Витька.
– Имеем. Школа отвечает за наш дом.
– Ой, испугался, – ухмыльнулся Витька, довольный тем, что оказался в центре внимания. – Когда судить то будете?
– Сообщим, не забудем, – пообещал Миша, – не беспокойся, как нибудь справимся с тобой. Запомни на всякий случай. Итак, предложения?!
– Повести решительную борьбу с мещанством, пошлостью и обывательщиной, – предложил Генка.
– Общо. Давай конкретнее! – возразил Миша.
– Запретить галстуки, банты, ажурные чулки, духи.
– А одеколон? – спросил Яша.
– Тоже.
– Одеколон не роскошь, а гигиена, – выкрикнул кто то из зала.
– Этот лозунг выдумали частники парикмахеры, – отпарировал Генка.
– Кто за предложение Генки? – спросил Миша.
Руку поднял один Генка.
– Какие еще предложения?
– Запретить танцульки! – объявил Генка.
– У меня другое предложение, – сказала Зина Круглова. – Танцы разрешить, кроме фокстрота и чарльстона.
– Это почему?
– В фокстроте прижимаются.
– А ты не прижимайся.
– Это буржуазный танец, – настаивала Зина, – и никто не умеет его по настоящему танцевать, получается одно кривляние и вихляние.
Тот же молодой, звонкий девичий голос из зала выкрикнул:
– А барыню сударыню можно?
– А трепака?
– Лично я предпочитаю лезгинку, – сказал Миша, – кабардинскую и наурскую, но в перерывах между ними иногда задумываюсь: для чего я живу и работаю?
9
Диспут только возвысил Витьку Бурова в собственном мнении: он стал на нем центральной фигурой. Он и шел в клуб в расчете, что о нем заговорят, а если нет, то он выкинет такое, чтобы заговорили.
В своей обычной расслабленной позе Витька сидел во дворе, на пустом деревянном ящике позади первого корпуса, в узком проходе между стеной дома и забором. Рядом на асфальте сидели Шныра, Фургон и Белка. У угла, на стреме, стоял Паштет. Было утро, не самое раннее, часов десять. Воскресенье.
Паштет махнул рукой – все в порядке.
Витька лениво привстал, потянулся, даже зевнул, поднял Белку, она встала ему на плечи и проскользнула в форточку.
Витька опустился на ящик, принял прежнюю позу, Шныра и Фургон не сделали ни одного движения, Паштет был на посту. Все совершилось молниеносно, никто не заметил – задний тупик двора, по нему не ходят, задняя стена дома – ни дверей, ни подъездов, впереди – глухая кирпичная стена.
Белка очутилась в пустом фойе кинотеатра «Арбатский Арс».
На стенах висели афиши, рекламы, фотографии из кинофильмов.
У стены возвышалась буфетная стойка под круглым стеклом. Белка отодвинула дверцу. Скрип не смутил ее: кинотеатр заперт снаружи. Проверено.
Она сняла с прилавка пять бутылок лимонада, пирожные, конфеты, бутерброды, сложила в мешок, вернулась к окну, поскребла о стекло.
Витька снова так же неторопливо поднялся, протянул руку, взял мешок, помог Белке вылезти из окна. Белка схватила мешок и скрылась с ним в подъезде черного хода.
Ребята обогнули корпус, очутились на переднем дворе, где играли детишки, и подошли к пожарной лестнице.
