Трибуны были пусты, на манеже тренировались артисты.
– Посмотрите, вам будет интересно, – сказала Эллен.
Она усадила в первом ряду Шныру и Паштета, а сама с Мишей села поодаль.
– Ты не узнала насчет ребят? – спросил Миша.
– Я говорила… Но поздно. В цирке начинают с трех четырех лет.
– Не все вырастают в цирковой семье.
– Наша работа сложнее, чем ты себе это представляешь…
– Почему… Я представляю…
– Тебе хочется пристроить их к делу, так ведь? – продолжала Эллен.
– Но в цирке нужны известные способности, даже одаренность или тренировка с раннего детства.
– Все понял! – сказал Миша. – И больше не настаиваю.
Они сидели на пустых трибунах, смотрели на тренирующихся артистов.
– Скоро мы уезжаем на гастроли, – сказала Эллен.
– Куда?
– В Мурманск.
– Лучше бы на юг.
– Нет, там сейчас хорошо, весна… Я люблю весну. Иногда мне хочется уехать туда, где весна начинается еще в феврале, куда нибудь в Туркестан или Закавказье. А потом вместе с весной двигаться на север, переезжать из города в город… Мы, цирковые, вечные скитальцы.
– Ты хочешь сказать, что я тебя могу видеть раз в три года?
– Я не это имела в виду, – уклончиво, как показалось Мише, ответила Эллен. – Но моя жизнь – это ездить, работать и улыбаться.
– Действительно, почему ты все время улыбаешься? В театре актеры тоже раскланиваются, но не улыбаются.
– Нелепо было бы улыбаться Гамлету или королю Лиру, – возразила Эллен, – а мы веселим зрителя. Даже если я чуть не разбилась, я должна улыбаться: все хорошо, прекрасно, весело и удачно. Вот мы и улыбаемся… Слушай, этот дяденька, который тогда бросил мне букет, а потом явился за кулисы с комплиментами… Ты знаком с ним?
– Да, а что?
– Артист погорелого театра! Передай ему, чтобы он больше не посылал мне цветов.
– С удовольствием, – согласился Миша, хотя совсем не представлял себе, как он это скажет Навроцкому.
– Ты останешься на представление? – спросила Эллен и встала. – Сегодня будут Бим Бом, Виталий Лазаренко, останешься?.. Хорошо, посиди, я схожу за контрамарками.
42
В то время когда Миша со Шнырой и Паштетом досматривали в цирке представление, Смоленский рынок был погружен в темноту.
Темно было и в прилегающих переулках, здесь рано ложились спать, рано вставали – рынок начинался с рассветом. Только тускло светились завешенные окна «Гротеска», и, когда открывалась дверь, доносился оттуда приглушенный шум голосов, стук пивных кружек, женский смех, обрывки песен.
Свиридов велел своим людям подходить по одному, с разных сторон, так, чтобы в десять вечера оказаться у «Гротеска», трое – у главного входа, трое – у заднего, во дворе.
Ровно в десять Свиридов открыл дверь и с двумя сотрудниками вошел в «Гротеск».
Вид людей в кожаных куртках, остановившихся у дверей, не оставлял сомнений в том, кто они такие. Все смолкло. Оборвалась песня в углу, застыл официант с кружками в руках, игроки прикрыли карты кто ладонями, кто локтями, смолкли парни и накрашенные девицы.
Тишину разорвал истеричный женский крик:
– Облава!
Крик оборвался, все молчали.
– Никому не вставать! – приказал Свиридов. – Официант!
– Слушаюсь! – ответил официант, продолжая держать в каждой руке по четыре кружки, наполненных пивом.
– Иди вниз, скажи Василию Ивановичу, Серенькому и всем, кто там есть, чтобы выходили.
– Слушаюсь. Будет исполнено.
Официант поставил кружки на стойку, вытер руки фартуком и ушел за занавеску.
В заднем помещении «Гротеска» в полуподвале за столом сидели четверо, на столе лежали карты и деньги.
– Василий Иванович, – сказал официант, – вам велено выйти.
Василий Иванович, плотный, крепкий человек лет пятидесяти, с красивой сединой на висках, с прямым, несколько тяжелым взглядом, не выпуская карт из рук, спросил:
– Сколько их?
– Трое.
– Скажи, сейчас выйдем. Иди!
Официант попятился и вышел.
Василий Иванович положил карты на стол, протянул руку, открыл заднюю дверь. Полоска света упала на узкую крутую лестницу. Сверху раздался голос:
– Выходи по одному. Кто выйдет с оружием, будет застрелен на месте.
Василий Иванович закрыл дверь.
– Вот сволочи, не дали банк додержать, какая карта шла!
43
– Дело сложное, – сказал Мише Свиридов. – Главный – это Василий Иванович, аристократ…
– В каком смысле?
– Не граф, не князь, а маравихер, карманник высшего класса, вытаскивает бумажники у солидных людей. Серенький тот, что выходил с Шаринцом из «Гротеска», – помощник Василия Ивановича. Что касается Шаринца, то он и вовсе был мелкий воришка, вытаскивающий из карманов все, что попало, вплоть до носовых платков. Так вот: в прошлом году, – продолжал Свиридов, – Василий Иванович, как злостный рецидивист и социально опасный элемент, получил пять лет. Но сбежал. Сомнительно, что после побега он пойдет на такое нелепое убийство, каким представляется убийство Зимина. Обычно после побега они отсиживаются в закутке. И не мог он сменить свою воровскую профессию на другую, к тому же еще более опасную: он не молод. В общем, против него улик никаких. Единственная наша улика – Шаринец. Мы должны доказать, что убил Шаринца Серенький, они вместе вышли из «Гротеска». Вот расписание дачных поездов по Брянке. Если предположить, что они выехали поездом в шесть пятнадцать, а вернулся Серенький поездом восемь сорок пять, то он должен был отсутствовать в «Гротеске» минимум часа три четыре, где то между пятью и девятью. Твои мальчики утверждают, что он вышел вместе с Шаринцом и сел с ним на трамвай. А вот Василий Иванович и еще человек двадцать посетителей «Гротеска» будут утверждать, что Серенький никуда не выходил. Тем более, что они с Шаринцом вышли через задний ход. Вот так то, друг Миша. И все же надо начинать.
Серенький был ничем не примечательный человек, этой особенностью его наградили и природа и многолетняя привычка быть незаметным – безликий, инертный, сонный. Миша поразился тому, что Шныра и Паштет узнали его на фотографии. Даже трудно определить его возраст. Лет двадцать пять, а может быть, и тридцать пять.
Свиридов записал в протокол его настоящую фамилию, имя, отчество, год и место рождения и тому подобное, потом спросил:
– Что вы можете сказать по поводу убийства гражданина Попова Владимира Степановича, он же Шаринец?
