– Точно! – подтвердил Саша.
Миша вспомнил, как растерялся Юра, когда Генка позвал его на учком, как нервничал на заседании, вспомнил приход Навроцкого, как быстро пошел ему навстречу Юра, как потом оставил их вдвоем с Людой, а сам вошел в школу. И ведь никогда, ни до, ни после этого, Валентин Валентинович в школу не приходил.
И самое главное: Юра соврал! Соврал! И кому? Пионеру Саше Панкратову! Будь у него совесть чиста, он не то чтобы оправдываться, объясняться, он бы с ним разговаривать не стал, дал бы щелбана и спокойно вышел бы на улицу. А он соврал! Не хотел, чтобы видели, как он выходит на улицу, как встречается с Навроцким, и потому, наткнувшись неожиданно на дежурного, растерялся, хоть этим дежурным был всего навсего пионер Саша Панкратов.
Почему хотел скрыть свидание с Навроцким? Ведь на большой перемене он открыто, на глазах у всех с ним встретился. На большой перемене свидание может быть случайным, мало ли кто проходит в это время мимо школы, а во время уроков это свидание заранее условленное, срочное, тайное. Именно поэтому Юра оробел и растерялся перед пионером Сашей Панкратовым, соврал, что идет к отцу.
И ключи какие то приплел… Почему именно ключи?
Безусловно, Юра не участвовал в убийстве Зимина, но отношения с Навроцким существуют, близкие отношения. Тогда, на фабрике, он наверняка слышал, что сказал Красавцев Панфилову, слышал, но покрывал Навроцкого.
Стояли жаркие июньские дни. В школе шли консультации, сдача несданного, все на ходу; учителя, такие вчера строгие, взыскательные, обстоятельные, теперь торопились; младшие классы уже на каникулах, аудитории пустовали, через день два будут выдавать свидетельства об окончании школы.
Кончаются занятия, кончается школа…
На последнем бюро обсуждали, кого рекомендовать в председатели учкома на будущий год. Миша предложил Сашу Панкратова. Только только передали в комсомол? Ну и что? Толковый парень, смелый, принципиальный. С ним согласились, – хорошая кандидатура. И другие ребята ничего: Нина Иванова, Максим Костин… И всегда кажется, что тот, кто придет после тебя, будет хуже, но ведь и те ребята, которых сменил он, Миша, тоже считали его маленьким, боялись, что дальше будет не так. Не так, конечно, по другому, а ничего, работал.
Миша остановил Юру и Люду на лестнице. Не хотелось бы при Люде, но другого выхода нет.
– Юра, помнишь историю с вагоном для Навроцкого, ты мне ответил тогда, что не прислушиваешься к чужим разговорам, помнишь?
– Я действительно не прислушиваюсь к чужим разговорам.
– Потом я довольно громко сказал Панфилову об этом вагоне, ты тоже не слышал?
– Не помню… Может быть, и слышал, но не существенно, не засоряю память.
– Прекрасно! – продолжал Миша. – После случая с вагоном ты, Юра, утром, во время лабораторных, выходил на улицу.
– На улицу? Во время занятий? Может быть… Не помню.
– Ах, так… Этим ты тоже не хочешь засорять мозги… Напомню. В этот день дежурил Саша Панкратов. Ты ему сказал, что должен передать ключи от квартиры своему отцу.
– А… Да… Что то припоминаю.
– И ты передал папе ключи?
– По видимому.
– Ты не передал отцу ключи, в этот день твой отец с девяти до часу вел прием в больнице на Басманной и никуда не отлучался.
– Откуда ты знаешь, что не отлучался?
– А я специально ездил в больницу, проверял это обстоятельство.
Юра насмешливо сказал:
– Я думал, что времена кортика и бронзовой птицы давно прошли. Оказывается, ты все еще играешь в эти игры. Ну что ж! Да, я виделся в тот день с Валентином Валентиновичем. Больше того, я дружу с ним, ты это точно подметил. Дружу и горжусь этой дружбой, представь себе! Бываю с ним на ипподроме, на бегах, даже играю в тотализатор.
– И выигрываешь?
– Случается.
– Поздравляю.
– Спасибо. Но это мое личное дело, ни перед кем я не обязан отчитываться. Что касается Саши Панкратова, то ему померещилось. Ни об отце, ни о ключах я не говорил. У него богатая фантазия, у Саши Панкратова.
– Ну что ж, – сказал Миша, – не лучше ли по другому?
– Что ты имеешь в виду?
– «Часть прав своих в пучину я бросаю и тем корабль свой спасаю…»
– Не дави на психику! За девять лет мне все это достаточно надоело!
– К тому же, оказывается, ты еще и истерик! – заключил Миша. – Извини, Люда, задержал вас. Счастливо!
35
На улице Юра сказал Люде:
– Школа окончена, а Миша по прежнему воображает себя начальником. Смешно на него смотреть.
Люда молча шла рядом с ним. В руках у нее был черный клеенчатый портфель, тот самый, из которого он вытащил ключи.
Юра покосился на него и продолжал:
– Я разговаривал с Валентином Валентиновичем… Что было с вагоном… Я понимаю, во что Миша ввинчивается… Но какая бестактность – говорить об этом при тебе.
– Действительно, какая невоспитанность!
Что то странное прозвучало в ее голосе. Люда смотрела прямо перед собой. Обычное ее серьезное, нежное лицо с тонкими стрелочками бровей, каштановые кудряшки, зеленоватые глаза.
Они шли мимо кондитерской на углу.
– Зайдем в «Чрево»… – предложила Люда.
– С удовольствием! – ответил Юра, но в душе немало подивился; только что убили отца, а ей хочется пирожного.
Кондитерская была крошечная, как и все подобные частные заведения, налог с которых зависел от их размера. Когда то, в пятом или шестом классе. Кит съел здесь на спор четырнадцать пирожных, а пятнадцатого съесть не смог и, согласно уговору, должен был сам заплатить. Если бы съел пятнадцать, то платил бы Юра – спор был с ним.
Денег у Кита не оказалось, хозяин не выпускал его из кондитерской весь день, пока ребята собирали деньги и выручили Кита. С тех пор кондитерская эта называлась «Чрево Кита» или просто «Чрево»… Люда села за столик. Юра отправился к стойке.
– Тебе каких?
– Одну картошку и один эклер.
– Себе я возьму картошку и наполеон.
Он вернулся с пирожными на тарелке и бутылкой лимонада.
– Вкусная картошка, – похвалила Люда.
– Здесь всегда все свежее.
Люда доела картошку, вытерла губы платочком и будничным голосом, будто они продолжают разговор о пирожных, произнесла:
– Теперь, Юра, расскажи мне все.
– Что именно?
Он действительно не сразу сообразил, о чем она спрашивает.
