– Я Петр Хрумов, – сказал я, делая шаг к Катти. Лицо пылало,
как от ожога, теперь это было лицо Никки Римера, и на мгновение в глазах Катти
вспыхнула радость, смешанная с ужасом. Но я менялся вновь, меня выворачивало,
мышцы разбухали, тело раздавалось в плечах, скулы разводило шире, а глаза
меняли цвет…
– Прощание…
– Я Чужой, – сказал я. – Я не Никки. Прости. Откуда мне было
знать, что его кто-то любит? Никки мертв.
Она замотала головой, отступая.
– Никки мертв, – повторил я. – Почти. Лишь во мне осталось
что-то его… извини…
Это было все равно как надевать старую, уютную и привычную
одежду. Мое тело, тело Петра Хрумова, вернулось ко мне легко, без той
чудовищной боли, что принес облик Никки или Пера. Наверное, где-то внутри я
оставался самим собой. До конца.
Глаза Катти расширились. Она смотрела на меня, на чужака,
сменившего подряд, за какую-то минуту, два знакомых ей тела. Одежда Наставника
Пера трещала на моих плечах. Наверное, я казался чудовищем.
Или давно уже им был?
Куалькуа, послушно менявший мою плоть, молчал. Может быть,
полностью подчинившись. Или мы уже так слились, что нам нет нужды
разговаривать?
– Тень… – прошептала Катти.
Наверное, у них нет большего страха и большего проклятия.
В голосе девушки было брезгливое отвращение и ужас.
– Я ухожу. Не надо следовать за мной.
Не знаю, на что я надеялся. На вбитое в подсознание
послушание? На то, что только что был в облике Наставника Пера?
На тот краткий миг, когда я казался для Катти Никки Римером?
Она ударила меня. Попыталась ударить, точнее… Я отбил ее
движение с легкостью, подаренной куалькуа. Перехватил руку, оттянул вверх,
освобождая себе пространство для удара. Так несложно было нанести ответный удар
– который надолго лишил бы ее сил преследовать меня.
Я коснулся ладонью ее щеки. Легкой и осторожной лаской – она
любила другого. И то, что он был мертв, а прах его никогда не вернется в небо
Родины, значения не имело.
Девушка замерла.
– Я не хотел, – сказал я. – Прости.
Она не сделала больше попытки меня остановить. Я коснулся
терминала, не отводя от Катти взгляда.
Пункт назначения?
Ближайший космодром Дальней Разведки.
Пункт назначения?
В чем-то я ошибаюсь. Может быть, космодромы не имеют
собственных транспортных кабин?
Кабина, расположенная наиболее близко к главному космодрому
Дальней Разведки…
Пауза опять оказалась слишком долгой. Но все-таки двери
открылись.
Я вошел, глянул на Катти – она зачарованно смотрела мне
вслед. Извини, девочка…
– Никки! – закричала она громко и яростно. Двери сошлись,
отсекая крик, но она еще кричала, колотя кулачками в темное стекло.
Она меня не простит.
Наверное, транспортные кабины хранят память о точке
последнего перемещения, как иначе Катти смогла бы меня настигнуть? Но теперь
она не бросится вдогонку. Ее безумное подозрение превратилось в явь, и настала
пора поднимать тревогу. Звать на помощь.
Почему я не остановил ее? Это было так легко – погрузить
девушку в сон, парализовать, оглушить…
Голубой свет вспыхнул под ногами, и я мимолетно подумал, что
в призрачном свете гиперперехода выгляжу самым настоящим чудовищем. Клочья
одежды, сползающие с тела, кожа, покрывшаяся красными пятнами…
Потом сквозь темное стекло ударило солнце.
Я долго стоял, не решаясь выйти в открытую дверь. Так
опустившийся, грязный бродяга замирает на пороге чужого дома, остановленный
чистотой и свободой. Не принадлежащей ему чистотой.
И все-таки надо было идти. Я вышел из кабины, спустился по
каменным ступеням невысокого постамента, на котором стоял стеклянный цилиндр.
Хрупкий памятник на пустынном берегу.
Последний памятник свободе…
Шумел океан. Вечный и одинаковый, что в мире Геометров, что
на Земле. Везде и всегда океан был свободным. В него могли лить отраву, в нем
могли чертить границы. На берегу могли строить космодромы, с которых уходят в
небо корабли, несущие Дружбу.
А океан жил.
Океан не помнил обид.
Подобно небу, он верил в свободу, подобно небу – не терпел
преград. Я стоял на мокром песке, волны лизали ноги, и так легко было поверить,
что чужая звезда в небе – мое Солнце, а соленая вода – древняя колыбель
человечества.
Вот только линия берега – слишком ровная. Прямая, как
горизонт, и такая же фальшивая. Если пойти вдоль берега, то ничего не изменится
– по правую руку потянутся низкие, словно подстриженные, рощицы, по левую –
будет шипеть прибой. Лишь песок под ногами изменит цвет, из желтого станет
белым, из белого – розовым, из розового – черным, и – обратно. Полоска пляжа
неощутимо для глаз повернет направо, ее покроет снег, потом снова потянется
песок, и когда-нибудь, очень не скоро, я вернусь к этой же точке, где волны все
так же будут ласкать берег…
Один человек – уже слишком много, чтобы изменить мир.
Я сделал шаг, и вода с шипением заполнила мои следы.
Мир – уже слишком мал, чтобы оставить его в покое.
Хочу я того или нет, но во мне навсегда останется душа Ника.
Часть этого мира. Он будет жить. Или я буду жить – за него.
Только морю и небу знаком покой. Я поднял правую руку,
посмотрел на нее – и пальцы стали удлиняться. Я лепил их взглядом, превращая
человеческую плоть в острые изогнутые когти.
Впрочем, есть ли у меня еще право называть себя человеком?
Где-то далеко-далеко Ник Ример, которого не было среди
живых, шепнул:
А память,
из чего она состоит
как она выглядит
и какой потом обретает вид
эта память…
Откуда я знаю ответ, Ник?
Один человек – уже слишком много,
чтобы изменить мир.
Но я не один.
Я больше никогда не буду один.
И значит, что-то смогу.
