– Нужно в больницу, – сказал Закоев. – Но в нашу нельзя, его снова вытолкнет из нашего времени.
– Значит, летим в наше время, в две тысячи четырнадцатый, – решил Акимов.
– Никуда мы не летим, – сказал я.
Оба уставились на меня, ожидая продолжения. И я объяснил:
– Во-первых, если вы доставите меня в больницу две тысячи четырнадцатого года, там тут же вызовут полицию – откуда стреляная рана? Менты по компьютерной базе сразу выяснят, что мы сбежали из СИЗО, и переведут меня в тюремную больницу…
– А там ты точно коньки отбросишь, – закончил за меня Акимов и почему-то тут же ушел в лес, держа в руке финский нож и высматривая что-то среди дубов и сосен.
– Это было «во-первых», – сказал мне Закоев, проводив его глазами. – А во-вторых?
– Во-вторых, ты сказал, что мой сын был у тебя и получил деньги. Но мне кажется, что ты темнишь…
– Я?! – как-то чрезмерно изумился он. – Ты мне не веришь?
– А где расписка? А? Чтобы ты дал кому-то сорок тысяч долларов без расписки? Да я в жизни не поверю!
– Но ты умер! Я же не знал, что ты явишься!
– Тимур, Игорь ушел на войну добровольцем и пропал. И я пошел на фронтовое радио, уже полгода веду репортажи с передовой, чтобы он услышал мой голос и отозвался. А он не отзывается. Я не могу выйти из этого времени, пока не найду его. Понимаешь?
– Или сдохнешь, – сказал Закоев.
– Или сдохну… – согласился я.
Он снял с костра котелок с закипевшим супом и оглянулся на лес, куда ушел Акимов. Но Акимова не было видно, и Закоев сказал:
– А ты знаешь, сколько стоит прилететь сюда на танке?
Я пожал плечами – откуда мне знать?
– Скажу, как брату. – Закоев достал из-за голенища сапога алюминиевую ложку, попробовал суп и чуть скривился. – Я вообще не хотел сюда лететь. Телепортатор для танка стоит – ты не представляешь!..
– Сколько?
Он вздохнул:
– Акимов положил весь свой гонорар за будущий фильм. И мне еще придется добавить…
– Сколько?! – повторил я нетерпеливо.
– Ну, понимаешь – за энергию телепортации мы платим по весу груза. А Т-34 даже облегченный весит двадцать семь тонн…
– Короче! Сколько?! – почти крикнул я, кривясь от боли в ноге.
То есть Закоев снова ушел от ответа о сыне. А тот факт, что с моей легкой руки на счет «Тимур-фильма» пришли сорок восемь миллионов долларов, из которых как минимум двадцать – чисто закоевские, это уже не считается, за мое спасение он возьмет себе весь гонорар Акимова. И я уже собрался выпалить это Закоеву прямо в лицо, но тут из леса вышел Акимов, держа в руках целую горсть желтой сосновой смолы.
– Жуй! – протянул он мне смолу. – Это природный антибиотик, самый свежий. Жуй и, когда разжуешь, налепи на рану. – И повернулся к Закоеву: – Поехали!
– Куда? – спросил Тимур.
– Ни в прошлое, ни в будущее ему нельзя, – ответил Акимов. – Значит, вперед! Пока он жив, нужно догнать какой-нибудь фронтовой госпиталь.
5
Военно-полевой госпиталь № 67 Первого Украинского фронта размещался в Яготине, в чудом уцелевшем двухэтажном здании бывшей гимназии на проспекте Незалежности, то есть Независимости. Стремительный прорыв нашей танковой дивизии имени Александра Проханова не дал укропам ни времени, ни возможности уничтожить этот маленький, тихий и красивый городок в девяноста километрах от Киева. Два широких окна нашей офицерской палаты на втором этаже (а раньше кабинета ботаники) выходили на речку Супой, а на другом берегу реки была вдупель разгромленная деревня Засупоевка, от нее не осталось даже кладбища – сваленные кресты валялись там вперемешку с разбитыми могильными плитами и выкорчеванными деревьями.
Но Яготин не тронули ни наши танки, ни украинская артиллерия, которая, по-видимому, вся сконцентрировалась на яростной защите Борисполя и подступов к Киеву. Хотя по прямой от Яготина до Борисполя все-таки целых пятьдесят семь километров, артиллерийская стрельба стояла там такая, что мы в палате слышали ее круглосуточно.
Когда меня положили сюда с гангреной и температурой сорок с гаком, в палате было шестнадцать коек, на них возлежали четырнадцать калек с оторванными или ампутированными руками и/или ногами, один самострел и я, которому, как сказал начальник госпиталя, буквально чудом удалось спасти ногу. Чудо это состояло в какой-то жуткой смеси всех антибиотиков, которая, в сочетании с моим иммунитетом и природным антибиотиком Акимова, эту гангрену сбила.
Наверное, раньше, до броска на Киев, таких раненых, как мы, тут же отправили бы в тыловые госпитали или даже в Москву. Но поскольку никто не сомневался в том, что в ответ на очередную попытку укропов отвоевать Донбасс мы вот-вот возьмем Киев, то зачем было нас эвакуировать, если в Киеве есть и больницы, и госпитали?
С молоденьким лейтенантом-самострелом – его после ампутации простреленной ступни ждал трибунал – никто из нас, офицеров, конечно, не разговаривал, отчего он уже дважды пытался отравиться нацарапанной в туалете известкой и украденным у дежурной медсестры снотворным.
Зато все остальные, даже лежа с подвешенными на кронштейны обрубками заживающих конечностей, яростно дискутировали между собой с утра до вечера (с перерывами, правда, на «утки» и другие естественные и медицинские процедуры).
Главной темой этих дискуссий была, конечно, война, точнее, ее дальнейшее развитие. И тут мнения расходились независимо от воинских званий дискутирующих и их армейского опыта и стажа.
– Нужно, не останавливаясь, идти дальше на Варшаву и Брюссель! – требовал безногий подполковник, лидер наших госпитальных оптимистов.
– Да, Брюссель нужно брать однозначно! Раздавить этих европейских геев-пидарасов! – поддерживал его одноногий майор-артиллерист, которому вместе с левой ногой оторвало и все мужские причиндалы.
– Хорошо бы снова до Парижа добраться, – куря в открытое окно, мечтательно заметил молодой однорукий капитан-танкист.
– А ты был в Париже? – спросил его сосед – летчик Су-34, сбитый под Киевом.
Пока он, катапультировавшись, летел к земле, укропы, развлекаясь, расстреливали и его, и его парашют, и он приземлился с перебитыми ногами и разбитыми тазовыми костями.
– Нет, – ответил танкист. – Я не был в Париже. Но я казак, мой прапрадед там был в тысяча восемьсот четырнадцатом. Вот он погулял!
– Так это он научил француженок сексу «а-ля казак»? – спросил его одноногий артиллерист.
– А это как? – из другого конца палаты поинтересовался танкист, горевший в танке и обожженный на семьдесят процентов кожного покрова, включая лицо и пенис с мошонкой.
На его паху лежала наша общая любимица кошка Лушка, своим тихим мурлыканьем, которое ученые называют «кошкотерапией», она врачевала тут всех и каждого независимо от политических взглядов.
