Горжетка была обязательной, но не самой, как ни странно, престижной частью дамского туалета – жены советских офицеров называли себя дамами, а женщинами становились только тогда, кода шли со всех сторон городка на заседание женсовета в Доме офицеров. Это было величественное зрелище, достойное кисти какого-нибудь нового передвижника – «Приход гарнизонных дам на заседание женсовета»…
Итак, горжетка была обязательной, но не достаточной частью облика дамы.
Достаточными были ботинки-румынки.
Вот их краткое описание.
Кожаные женские ботинки выше щиколотки, со шнуровкой спереди, на среднем – 3–4 сантиметра – наборном каблуке, на кожаной многослойной подошве, на подкладке из стриженой цигейки, с меховой оторочкой по верхнему краю.
Вот подробности.
Единственному в городке и, надо признать, высочайшей квалификации сапожнику отчаянно надоедало шить одного фасона – максимумом фантазии были более или менее квадратные носы – хромовые офицерские сапоги. Поэтому он охотно брал в не совсем легальную работу казенный крой, сэкономленный главой семьи ради боевой подруги. Крой этот, то есть грубо вырезанные куски кожи, выдавался, помню, в мешке из желтой прочной бумаги… Обувных дел мастер начинал работу с того, что смывал ацетоном с кожаных заготовок казенную черную краску и красил выкройки в светло-коричневый или темно-красный…
Работа была большая и кропотливая.
Мех для подкладки использовался тот, из которого делались офицерские ушанки, – его стригли и тоже красили. Из него же делалась оторочка верхнего среза ботиночных голенищ.
Кожаная толстая, скрипучая желтая подошва прибивалась по краю двумя рядами мелких деревянных гвоздиков. Подошва прорезалась косо, крест-накрест неглубокими канавками – от скольжения.
Румынки получались изящные, прочные и удобные. Почему они так назывались – бог весть. Проигравшая войну Румыния беспощадно строила нищенский социализм, думаю, что ни у одной тамошней женщины не было таких ботинок. Даже у нас, победителей, они считались шиком.
…Мы всем семейством в ту зиму отправились в Москву: отца послали на очередную переподготовку, а мы воспользовались случаем съездить в столицу и повидать там всю материнскую родню.
Ехали в мягком вагоне – это была ступень роскоши, полагавшаяся старшему офицеру, от майора. А в так называемом международном вагоне – купе на двоих – ездили на казенный счет генералы в соседстве с платившими свои деньги профессорами, народными артистами и лауреатами Сталинских премий… Но отец доплатил разницу к своему капитанскому билету, и мы оказались в вишневом бархате и батистовых кремовых занавесках – он, мать, бабушка и я. Мать переоделась в длинный халат из китайской чесучи в бледных лилиях. Отец курил в коридоре, распахнув на груди китель, надетый поверх свежей нижней рубахи. Я остался в бобочке. А бабушка, кажется, сидела, так и не сняв вытертой шубки «под котик».
Между тем обнаружились обитатели соседнего купе.
Их, как можно было понять, было всего двое. Вероятно, они заплатили за все четыре места, не достав билеты в международный.
Мужчина стоял в коридоре и курил большую полированную трубку. Сладкий запах табака «Золотое руно» быстро заполнял вагон. На курильщике был длинный халат из тяжелого шелка в загогулинах, называвшихся «турецкий огурец». Полукруглые, шалевые атласные лацканы халата отливали лиловыми сумерками. Под халатом была видна полосатая – такие назывались «зефировыми» – рубашка с вишневым в голубой горох галстуком. Слегка спустив на кончик носа очки в круглой коричнево-желтой, «черепаховой» оправе и оперевшись задницей о поручень под вагонным окном, мужчина читал сложенную в несколько раз газету.
Осторожно протиснувшись между его халатом и дверью в их купе, я заглянул в эту не до конца задвинутую дверь.
Там, в пространстве, пропитанном незнакомым мне запахом – запах любимой матерью «Красной Москвы» я знал, – сидела, повернувшись лицом к окну, женщина в длинной одежде зеленого оттенка. Когда я поравнялся с приоткрытой дверью, женщина встала и шагнула в коридор. На мгновение меня прижало лицом к зеленому пеньюару – конечно, это был именно пеньюар, я нескоро узнал это слово.
– Извините, молодой человек, – сказала женщина, выбираясь из узкого пространства, и прошла в туалет. На ее ногах были кремовые бархатные туфли без каблука…
В эту минуту из нашего купе выглянула мать, и под ее взглядом я вернулся к своим.
– Не болтайся в коридоре, – раздраженно сказала мать, пнула румынки, стоявшие на ходу, так что они улетели под бабушкину полку, легла, укрывшись поверх одеяла своим пальто – горжетка висела на перекладине для полотенца, – и повернулась лицом к стенке.
В это время, неся облако табачного запаха, вошел из коридора отец.
– Сколько раз я просила, – сказала мать, глядя в стенку, – чтобы ты надевал под китель приличную сорочку? Ходишь в солдатском белье…
Отец промолчал.
В Москве, в один из первых дней, мать купила мне в «Детском мире» чехословацкого производства куртку из волосатой шерстяной ткани. Мне куртка тоже очень понравилась… Румынки мать не надевала больше – ходила в старых теткиных резиновых ботиках на суконной красной подкладке. В Москве на улицах румынок почти не было видно…
У нас была простая советская семья, не элита, выражаясь по-нынешнему. И жили мы там, где служил отец-офицер, – вдали от столиц.
Но мы с матерью успевали многое заметить, когда попадали в другую жизнь – в мягкий вагон, сочинский санаторий или ресторан на Рижском взморье…
Пижама, платье, наряд, туалет
Самыми уважаемыми в стране мужчинами после великой войны были, естественно, офицеры – к тому же и офицерские «оклады денежного содержания» внушали уважение, уступая только легендарным заработкам шахтеров. И при этом все деньги офицер мог тратить на семью – на красную икру к утренним бутербродам, наряды жены или музыкальную школу дочери, – ведь на себя ему тратиться почти не приходилось. Ел он в офицерской столовой за копейки. Пил водку по цене, доступной любому скромному трудящемуся, а в технических войсках рекой лился чистейший спирт. И носил бесплатную одежду – форму, комплект которой включал всё: от нижнего белья, летнего и зимнего, до сукна на парадную, особого голубовато-серого цвета шинель.
Так что единственным формально не предусмотренным был костюм для отдыха, но и его охватила казенная, хотя и неуставная забота: роль мундира для офицерского досуга в конце сороковых – начале пятидесятых прошлого века досталась шелковой полосатой пижаме.
Вообще идея особой одежды для сна была абсолютно чужда советскому офицеру: на третьем десятке рабоче-крестьянской власти, да еще после довоенных чисток и военных потерь офицерский корпус почти сплошь состоял из простонародья, от века спавшего в той же рубахе, в которой днем работал. К тому же приученным еще в школе младшего комсостава к подъему и одеванию по тревоге за 45 секунд товарищам офицерам ночная одежда представлялась просто вражеской диверсией. Но атласные пижамы, просторные куртки и широчайшие штаны бесперебойно поставлялись в военторги по всей стране. И дисциплинированный военно-хозяйственный народ, применив генеральско-солдатскую сметку, нашел использование ночному излишеству – пестрота наряда подсказала: пижама стала как бы «формой одежды для санаторно-курортных и медицинских учреждений Министерства обороны СССР». Я мог бы побиться об заклад, что где-нибудь в недрах Управления тыла МО соответствующий приказ лежит до сих пор – но не стану: армейский бардак растворял бесследно и более важные документы…
