– Да не знаю. Ты выглядел слегка… э-э… не в форме.
– Мне просто показалось это странным. Я имею в виду то, что ты спрашивал меня.
Джеймс идет к своей кровати. Слышу, как он ложится.
– Значит, ты ничего такого не почувствовал? – спрашиваю я, надеясь, что на поверхность его сознания хотя бы сейчас что-нибудь всплывет.
– Ничего такого, о чем стоило бы говорить. Помню один забавный момент, когда Снайдеру пришлось закончить тренировку раньше времени. Ему нужно было идти учиться с женой, как правильно дышать в родах, или типа того. Но я думаю, это было самое яркое воспоминание дня. Просто… тебе не кажется, что сегодня я тоже не в форме?
Трудно сказать, после завтрака я почти перестал за ним наблюдать.
– А почему ты спрашиваешь?
– Да просто так. Я себя отлично чувствую. Понимаешь, не хочу делать вид, что со мной что-то не в порядке, когда на самом деле я в норме.
– Ты выглядишь на все сто, – заверяю его.
– Ну, тогда ладно, – говорит он, устраивая подушку поудобнее.
Мне хочется еще что-нибудь добавить, но ничего такого не приходит на ум. Люблю я эти задушевные ночные разговоры. Когда выключается свет, даже слова начинают звучать как-то по-другому. Самыми удачными для себя я считаю такие вечера, когда приходится ночевать в гостях или даже просто в одной комнате с братом или сестрой или с самым лучшим другом. Подобные разговоры действовали на меня умиротворяюще, и бывали моменты, когда мне казалось, что можно в чем-то и приоткрыться. В конце концов ночь вступала в свои права, но засыпал я тогда совсем по-другому: не проваливался в сон, а именно засыпал.
– Спокойной ночи, – тихо говорю я. Но на самом деле прощаюсь. Я ухожу отсюда, покидаю эту семью. Я прожил в ней всего лишь два дня, но этот срок все же в два раза длиннее того, к которому я привык. И это только намек, слабый намек на то, какой была бы моя жизнь, просыпайся я каждое утро там, где заснул.
Я не должен об этом думать.
День 6005
Некоторые считают, что психическим расстройствам подвержены лишь люди, имеющие к этому склонность, что это свойство характера. Они думают, что депрессия – это просто разновидность уныния, а ОКР [7] – некий вид тревожного состояния. Они полагают, что это болезнь души, а не тела, и верят, что у человека есть хоть какая-то возможность выбора.
Все они крупно ошибаются, уж я-то знаю.
В детстве я этого не понимал. Бывало, просыпался в новом теле – и никак не мог понять, отчего это все вокруг кажется мне таким расплывчатым и будто в сумерках. Или же, наоборот, я бывал перевозбужден, не мог сосредоточиться. Как включенный на полную громкость радиоприемник, у которого быстро вращают переключатель радиостанций. А из-за отсутствия контакта с эмоциями тела приходилось верить, что они мои собственные. Однако в конце концов пришло понимание, что все подобные отклонения – такая же неотъемлемая принадлежность тела, как цвет глаз или тембр голоса. Ну да, чувства, которые я испытывал, были необъяснимые, аморфные, но в этом случае их причиной были химия и физиология тела.
Это тяжелое время. Тело с тобой борется. Эта борьба приводит тебя в еще большее отчаяние и только увеличивает несогласованность между ним и тобой. Подчас требуются нечеловеческие усилия, чтобы продолжать подобную жизнь. Раз за разом я сталкивался с примерами подобной борьбы, и в каждом случае, когда я оказывался в теле такого человека, мне приходилось соответствовать и проявлять такую же (если не большую) силу духа.
Я узнаю сейчас знакомые признаки: я имею представление, когда нужно принимать таблетки, а когда можно позволить телу справляться самому. Я должен постоянно напоминать себе: дело не во мне. Это химия. Физиология. Моя личность здесь ни при чем. Как и личность любого из таких больных.
Сознание Келси Кук погружено во мрак. Я понимаю это, еще не успев открыть глаза. Разум в смятении. Разнообразные мысли и слова безостановочно мечутся, налетая друг на друга. Мое собственное сознание пытается как-то обособиться внутри этого хаоса. Тело реагирует – его бросает в пот. Я пытаюсь успокоить свои мысли, но тело – в заговоре против меня, старается исказить их, затянуть в тот же хаос.
Обычно утром еще не бывает так невыносимо. Если мне так плохо уже сейчас, должно быть, дальше будет еще хуже.
А за всем этим безумием в глубине таится жажда страдания. Я открываю глаза и вижу материальные, так сказать, следы всего этого бесчинства. И не только на ее теле (хотя они есть и там: сетка тонких, как волос, царапин по всей коже). Эти следы видны во всей комнате: на стенах, на полу. Живущей здесь девушке уже нет ни до чего дела. Со стен свисают наполовину сорванные постеры. Зеркало расколото. Предметы одежды валяются на полу, как трупы солдат на поле боя. Шторы оборваны. Книжки на полках торчат вкривь и вкось, как гнилые зубы. В какой-то момент она, должно быть, сломала авторучку и размахивала ею в воздухе: если приглядеться, то можно заметить, что все стены и потолок покрыты брызгами засохших чернил.
Я сканирую ее память и поражаюсь тому, что мне открывается: никто и не пытался что-нибудь поправить в жизни Келси. Ее предоставили самой себе, оставили наедине со своими желаниями, а желания-то как раз и пропали.
Сейчас пять часов утра. Я проснулся сам, без всякого будильника. Я проснулся потому, что мысли в моей голове устроили настоящую свару, и все эти мысли – недобрые.
Я пытаюсь снова провалиться в сон, но тело мне не позволяет.
Двумя часами позже я вылезаю из постели.
Есть два вида депрессии; их еще образно сравнивают с черным облаком и с черной собакой. Для таких состояний, как у Келси, лучше всего подходит метафора с черным облаком. Оно окружает ее, вбирает в себя, и не видно тропы, ведущей наружу. А ей нужно постараться ввести его в какие-то рамки, то есть придать ему форму черной собаки. Она будет следовать за Келси, куда бы та ни пошла; она всегда будет с ней. Но по крайней мере, будет существовать отдельно от нее и слушаться ее команд.
Я бреду в ванную и включаю воду в душе.
– Что ты делаешь? – раздается мужской голос. – Забыла, что вечером уже принимала душ?
Я ничего не отвечаю. Поворачиваюсь под душем, чувствуя, как струйки воды под напором бьют по телу. Мне нужен этот толчок, чтобы начать новый день.
Отец Келси стоит в коридоре и сверлит меня тяжелым взглядом.
– Одевайся! – скрипит он с недовольным видом. Я потуже заворачиваюсь в полотенце.
Одевшись, собираю учебники. В рюкзачке у Келси обнаруживается ее личный дневник, но мне некогда его просматривать. Нет времени и на проверку своей электронной почты. Даже не видя отца, я чувствую, как он нетерпеливо топчется в своей комнате, ожидая, когда же Келси наконец соберется.
Они живут вдвоем. Я просматриваю ее память и обнаруживаю одну вещь: Келси в свое время соврала отцу, что маршрут школьного автобуса изменили; она хотела, чтобы он возил ее в школу на машине. Келси не любит ездить в автобусе с остальными учениками. Не то чтобы ее дразнили или изводили: она слишком занята тем, что изводит саму себя, чтобы обращать внимание на насмешки других ребят. Все дело в ее боязни толпы и замкнутого пространства, она испытывает страх, что не сможет выбраться из салона автобуса.
