Не зря она заметила однажды, что из жизни исчезло многое, затруднявшее ее прежде. Абсолютная стала жизнь. Не жизнь, а голая правда.
Все эти мысли возникали у Майи в голове, как острова на карте. И только они были ясны и определенны в сплошной массе океана.
Да, именно океан захлестывал ее сейчас изнутри. Все в нем было смутно и страшно, и невозможно было человеческому существу с этим безграничным хаосом себя соотнести.
К тому же ее била дрожь. Сначала она подумала, что от холода, но в такси включена была печка, и по тому, что капли пота выступили на лбу, Майя поняла, что ей даже жарко. Она сняла шляпку и только тогда поняла, что зачем-то надела ее, выходя из квартиры. Да ни за чем, машинально, просто в руках держала.
«Он может умереть. Может быть, уже умер».
Эта мысль была так проста и страшна, что по сравнению с ней меркли любые мысли, которые у нее могли бы возникнуть о нем, и точно возникли бы, если бы она ехала сейчас не в реанимацию.
Куда угодно, только не в реанимацию.
Константин Николаевич Чердынцев произнес по телефону ровно две фразы:
– Поднимайтесь. Пропуск сейчас закажу.
Потом спросил ее фамилию и назвал номер реанимации.
Он был невысокий, узкоплечий и выглядел то ли сосредоточенным, то ли усталым, а может, то и другое вместе. Или, может, ни то ни другое. Майя не могла сейчас в этом разобраться. Этот врач, вышедший к ней из-за раздвинувшихся дверей реанимации, отобразился в ее сознании только как взгляд и голос. Ни во взгляде, ни в голосе не было мрачной тяжести, это показалось ей главным.
Протягивая ему пакет с продуктами, Майя хотела спросить, как чувствует себя Арсений, но спросила совсем другое:
– Можно его увидеть?
Она боялась, врач спросит, кем она приходится пациенту, но он не спросил.
– Пойдемте, – сказал Чердынцев. – Только он сейчас сильно загружен, имейте в виду.
– Чем загружен? – не поняла Майя.
«Работает он там, что ли? – мелькнуло у нее в голове. – Или я неправильно расслышала?»
– Лекарствами, – ответил Чердынцев. – От болевого шока. А так-то голова у него цела, потому и предупреждаю. Чтобы вы не испугались, что он не вполне адекватный.
Она не знала, пспугается ли. Всего какой-нибудь час назад она вообще не вспоминала об Арсении. Или ей казалось, что не вспоминает?
Она никогда не бывала даже в больнице, не то что в реанимации. Все ее родные и друзья были здоровы, ни с кем из них никогда не случалось ничего такого, что требовало бы серьезного лечения. И поэтому Майя не понимала: может быть, то, что она чувствует сейчас, не относится именно к Арсению, может, то же самое она чувствовала бы по отношению к любому знакомому человеку, которому понадобилась ее помощь, а может, и к незнакомому тоже, и она испытывает просто жалость, совершенно естественную?
Но все это она думала лишь до той минуты, когда двери раздвинулись перед нею.
После этого жизнь вдруг сузилась, свелась к одной точке, притягивающей сильнее и очевиднее, чем сила всемирного тяготения. Этой точкой была кровать, к которой Майя шла вслед за Чердынцевым.
Ей показалось, что Арсений мертвый. Глаза у него были закрыты так, будто кто-то провел рукой по его лицу ото лба ко рту; только медных пятаков не хватало. Господи, что за чушь лезет в голову!
Майя подошла к кровати, коснулась его руки, лежащей поверх одеяла. Рука была холодна, как лед.
Кровать была высокая, от этого лицо Арсения было совсем близко. Она дотронулась и до лица – до щеки, до лба. На лбу, тоже холодном, выступила испарина. И губы, которых она, наклонившись, коснулась губами, показались ей ледяными. Это ее успокоило.
– Он всегда такой, – не оборачиваясь, сказала Майя. – Ледяной. Такая особенность.
– Может быть, – ответил у нее за спиной Чердынцев.
Он придвинул к кровати круглую металлическую табуретку, на которую Майя села, но не ушел, а стоял рядом, пока она притрагивалась губами то ко лбу Арсения, то к его губам, то к ладоням.
– Не беспокойтесь, Константин Николаевич, – все так же не оборачиваясь, сказала она. – Со мной все в порядке. Мне неловко, что я вас отвлекаю.
Он не ответил, а Арсений неожиданно проговорил:
– Майя, наклонись, пожалуйста.
Она еле расслышала это. Не расслышала, а почувствовала больше.
Она наклонилась, положила голову ему на грудь. То есть не положила, конечно, это было бы для него тяжело, просто коснулась его груди щекой и виском. Он приподнял руку и сказал:
– Я о них думал.
– О ком? – спросила Майя.
Теперь его слова входили прямо ей в висок, она слышала их совсем ясно, хотя говорил он все так же тихо.
– О них. – Его пальцы коснулись Майиной головы и вздрогнули. Ее волосы сразу обвились вокруг них. – Провода под током. Не помню, где слышал. Так и есть.
– Что у тебя болит? – спросила Майя. – Мне кажется, всё.
Это она неправильно сказала, что ей кажется – она чувствовала боль, из которой состояло все его тело, отчетливее, чем биение собственного пульса.
– Ничего не болит, – ответил он. – Просто глупое состояние. Не могу глаза открыть. Обидно.
– Что обидно?
– Ты здесь, а я тебя не вижу.
Так они могли бы разговаривать долго. Вернее, бесконечно. Но Чердынцев положил руку Майе на плечо, легонько сжал пальцы и сказал:
– Я должен вас проводить. Если хотите, придете еще.
– Когда? – спросила она, вставая.
– Через час. Или вы уйдете?
– Не уйду.
Это Майя проговорила, уже отходя от кровати. Непонятно, почему она так легко подчинилась Чердынцеву. Только что ей казалось, она не уйдет отсюда ни на минуту. Но, видимо, он умел приказывать.
– Через час, – повторил Константин Николаевич, выводя Майю за двери реанимации. И добавил: – Он сильно переломался, потому мы его в реанимации пока и оставили. Чтобы тромбов не допустить, это может быть при множественных переломах. А больше ничего.
Как будто того, что он назвал, мало! Но каким-то секретом тона Чердынцев владел безусловно: при звуках его голоса, независимо от слов, спазмы отпустили Майино горло.
– А он… не ослеп? – спросила Майя.
– Нет. Это лекарства, я же вас предупредил.
– Спасибо.
– Не за что. Пойдете куда-нибудь?
– Куда? – не поняла Майя.
– Ну, может, в кафе пока посидите.
Ей показалась дикой такая мысль. Есть, пить кофе, смотреть на людей… Господи, да как выдержать этот час, как не сойти с ума в своей от Арсения отдельности!
