Но пока эта мысль смятенно металась у нее в голове, руки сами надевали платье, поправляли прическу, вынимали из волос обычные черные заколки и вставляли египетские шпиьки…
«В конце концов, платье темное. Неброское. Рисунок по подолу яркий, но…»
Но, подумав это, она сразу же сказала себе, что неудобно заставлять человека ждать, он, может быть, голодный, а она тут перед зеркалом вертится, – и, поскорее захлопнув шкаф с зеркалом внутри на дверце, выбежала из комнаты.
Глава 15
– Ваши родители, значит, еще до революции в этой квартире жили?
Леонид Семенович поставил на стол кастрюльку, снял с нее полотенце и крышку.
– Нет. Почему вы решили? – удивилась Серафима.
По комнате разнесся запах баранины. У Серафимы горло сжалось спазмом: она терпеть не могла этот запах еще в детстве и хотя много лет баранину не ела – где бы она могла ее достать? – это, оказывается, не изменилось.
– Вы сказали, что когда-то коммуналки здесь не было, а жили вы с родителями. Я и подумал, что это могло быть только до революции.
– Это было после, – сказала Серафима. – До революции мой папа жил в эмиграции, потом еще лет пять оставался в Швейцарии, но уже как советский дипломат. Евгений Игуменцев, вы слышали, может быть.
– Не слышал.
– Когда он вернулся в Москву, мама уже была мной беременна, и папе дали ордер на эту квартиру. Да, в детстве я здесь жила только с родителями и с Вячеславом Александровичем.
– Это ваш родственник?
Серафима видела, что Немировский спрашивает обо всем этом как-то рассеянно, машинально. Это могло бы показаться ей обидным, если бы она не чувствовала, что его сегодняшнее состояние – вот эта погруженность в свои мысли, это невнимание ко всему внешнему, в том числе и к ней, – имеет какую-то важную причину. Но она это чувствовала, потому и не испытывала обиды. Может, даже и хорошо, что он не обращает внимания ни на что внешнее. По крайней мере, его не шокировало ее необычное платье с египетскими иероглифами по рукавам и подолу.
– Вячеслав Александрович – это бывший хозяин квартиры, – сказала Серафима. – Он был профессор, читал римское право в Московском университете. После революции его отсюда выселили. И когда мама узнала… А она была такая, знаете… В общем, она сказала папе, что не может жить в квартире, из которой ради нее выгнали людей. Пошла в домоуправление, выяснила, кто хозяева, где они. Оказалось, жив только Вячеслав Александрович, семья его от испанки умерла. Это грипп такой был в двадцатые годы, вы, наверное, знаете.
– Знаю.
Немировский смотрел непроницаемым взглядом. Ничего нельзя было о нем по этому взгляду понять. Но почувствовать можно было многое. Во всяком случае, Серафима чувствовала многое.
– Ему дали комнату в подвале, недалеко здесь, в Малом Ржевском переулке. Мама нашла его там, привела сюда и попросила выбрать любую комнату, здесь их восемь. Сказала: вернуть вам вашу квартиру мне никто не разрешит, к сожалению, но хотя бы так. Моим родителям тогда многое позволялось, – объяснила Серафима. – В эмиграции папа дружил с Лениным – насколько возможно было с ним дружить, так мама говорила, – и это как-то ценилось, видимо. Потом, наоборот, стало опасно иметь такую биографию. Но к тому времени, когда это стало опасно, родители умерли. И после этого здесь сделали коммуналку, в тридцатые годы уже.
– Сколько вам тогда было лет? – спросил Немировский.
– Шестнадцать. Вячеслав Александрович оформил опекунство, только потому меня не отправили в детдом. Это все случилось так неожиданно, так быстро, их смерть… Говорили даже, что не случайно они умерли, это само собой приходило в голову. Папа был совсем еще не старый, а мама так и вовсе молодая, на сердце никогда они не жаловались и слишком близки были к самым верхам, чтобы не задуматься… Но я была так потрясена, что мне было не до конспирологии. У Вячеслава Александровча со мной, я думаю, не много было хлопот. Несколько лет я жила просто машинально, по инерции. Как во сне. Только когда пришло время выбирать профессию, немного встряхнулась, огляделась.
– И что же выбрали?
– Поступила в Библиотечный институт.
– И закончили?
– Да.
– Извините, – сказал Немировский, – я вас заговорил. А ужин стынет.
Серафима не хотела есть, тем более баранину, она разговаривала бы с ним и дальше, пусть бы даже разговор и дальше состоял из ответов на такие же ничего не значащие, случайные его вопросы. Волнение ее улеглось само собою, теперь ей было легко и хорошо, и ощущение, что между ними существует какая-то прочная связь – странное вообще-то ощущение, – стало очень определенным.
– Вы пьете? – спросил Немировский.
– В каком смысле? – удивилась Серафима. – А!.. Пожалуй, не пью. – Ей сделалось неловко от того, что она даже выпить с ним не может. Как же скучна она во всех своих проявлениях, как мало в ней жизни! – Но выпью, если что-нибудь есть, – поспешно добавила она.
– Есть спирт, но вам я его не предлагаю. Для вас кагор. Пациент у меня был, священник, сегодня выписался и подарил к еврейской Пасхе. Подарок по всему странноватый, конечно.
– А когда еврейская Пасха?
– Сейчас.
Немировский достал из портфеля, стоящего на полу, темную бутылку без этикетки, поставил ее на стол.
– Правда? – сказала Серафима. – Я не знала.
– С чего же вам это знать? Я и сам не знал бы, если бы отец Павел не сказал.
Кагор оказался кстати: из-за его сладкого вкуса и запаха Серафима легко проглотила баранину.
– Я вообще мало обо всем церковном знаю, – сказала она. – Родители, возможно, не были атеистами, но в церковь не ходили и меня ничему такому не учили.
– А мои всё соблюдали, – сказал Немировский. – Семисвечники, седер… Мне их религиозность не очень была понятна. Все-таки отец был адвокат в большом городе, не местечковый портной.
– Вы жили с ними?
Серафима тут же подумала, что спрашивать об этом, возможно, не стоило. Ведь бывают разные обстоятельства, разные отношения с родителями, не обо всем хочется рассказывать…
– Они жили в Каунасе, – ответил Немировский. – Я там вырос, оттуда в Петроград уехал, учиться в Военно-медицинской академии. Как раз перед Февральской революцией. И долго их потом не видел. Каунас почти до самой войны оставался за границей, – объяснил он.
– Я знаю, – поспешно кивнула Серафима.
Видимо, она вела себя с ним так, что показалась ему совсем уж не от мира сего. А это не так все же.
– Когда Прибалтику к СССР присоединили, они впервые приехали к нам с Беллой в Ленинград. Белла – это моя жена, – пояснил он. – У нас как раз дочка родилась, и родители приехали в гости. Они тогда не знали, радоваться им или отчаиваться.
