– Нет, я… – проговорила она. – Нас часто задерживают.
– А где вы работаете? – спросил он.
– В научно-технической библиотеке. В издательском отделе.
– Далеко?
– На Варварке.
– Не знаю, где это. – Он пожал плечами. – Я ведь в Москве раньше только в командировках бывал.
– Вы из Вятки?
– Из Ленинграда. В Вятку после войны приехал.
Он ответил на ее вопрос обыденным тоном, но она почувствовала, что говорить на эту тему – почему приехал именно в Вятку, почему уехал оттуда к Полине, – он не хочет. Может быть, с этим связана семейная драма, и какое она имеет право расспрашивать?
– А я родилась в Москве, – сказала Серафима. – И почти нигде больше не бывала. Ездила когда-то с родителями в Цхалтубо, в Крым, и все.
– И в войну не уезжали?
– Нет. Технические библиотеки вывозили, но я не настолько уникальный сотрудник, чтобы меня потребовалось эвакуировать. Да и хорошо, что не потребовалось. Потом у многих были трудности. Без разрешения вернуться в Москву было нельзя, а разрешения эти просто с боем добывались.
Она хотела сказать, что ей в таком случае разрешения не получить бы, наверное, никогда, но не стала этого говорить. Зачем? Словно прибедняется. Или вдруг Леонид Семенович подумает, будто она хочет показаться лучше, чем есть, этакой особенно тонкой натурой. Серафима себя ничем подобным не считала, и ей не хотелось, чтобы он так про нее думал. Достаточно, что Таисья насмешливо, с желанием оскорбить называет ее блаженной.
Вспомнить о Таисье именно сейчас было неприятно. Серафима всегда старалась держаться от нее подальше, а с появлением в квартире Леонида Семеновича тем более: девчонка стала вести себя так вызывающе, с таким странным торжеством, как будто одержала над Серафимой победу. Победу в чем, Серафима понять не могла. Таисья, как и собиралась, стала у Немировского домработницей, но никто, кроме нее, на это и не претендовал. Любая из соседок охотно помогла бы Леониду Семеновичу в хозяйственных делах, но никому не пришло бы в голову брать с него за это деньги. Он проводил большую часть своей жизни на службе, и какая уж такая домашняя работа могла ему при этом требоваться, чтобы он должен был ее оплачивать?
Но мысль о Таисье промелькнула лишь по самому краю сознания. За полгода Серафима впервые осталась с Немировским наедине, разговаривала с ним, и могло ли что-нибудь быть важнее этого? Как-то само собою получилось, что не могло… Она только теперь это осознала.
– А мне кажется, вас должны ценить на работе, – сказал Немировский.
– Ко мне хорошо относятся. А вам как работается на новом месте? – спросила Серафима.
– Более напряженно, чем в Вятке. Склифосовского – это ведь скорая помощь, тяжелые случаи. Пришлось вспомнить военный ритм.
Он сказал об этом каким-то рассеянным тоном, и это показалось Серафиме странным. Он не был похож на человека, равнодушного к работе. Но тогда почему?..
– Вы не поставили чайник, – напомнил Немировский. – А после работы голодны, наверное.
– Да! – спохватилась Серафима. – Сейчас.
Но прежде чем она успела поставить чайник на примус, Немировский спросил:
– А не составите ли мне компанию? Поужинаем вместе, – заметив ее недоуменный взгляд, пояснил он. – Буду вам очень признателен.
От изумления Серафима не сразу нашлась с ответом.
– Я – компанию?.. – пролепетала она – То есть… Да, конечно!
Так далеко ее мечты не простирались. Он притягивал ее, она чувствовала, что они близки, хотя для такого чувства не было никаких оснований. Но что он захочет провести с ней вечер – нет, этого Серафима и представить себе не могла.
«А почему? – вдруг подумала она. – С кем он должен был бы провести этот вечер? Не с Таисьей же».
– Тогда я вас жду, – сказал Немировский.
Он закрыл окно и вышел из кухни. Серафима постояла еще минуту с чайником в руке, а потом бросилась к себе в комнату так, словно кто-нибудь гнался за нею.
«Ведь надо переодеться?» – лихорадочно размышляла она, распахивая шкаф.
«Но что же он подумает? – тут же пришла ей в голову противоположная мысль. – Может быть, он не имел в виду ничего особенного, даже наверняка так. Выдался свободный вечер, это редко у него случается, и он просто не знает, чем его заполнить, да и одиноко ему, наверное, в Москве… А я вдруг явлюсь в парадном платье! Нет-нет, совершенно этого не надо».
Парадных платьев у нее, правда, и не было. Но это своих не было, а мамины были, и немало. У родителей жизнь была совсем не такая, как у нее, они ходили на торжественные вечера и приемы, в том числе кремлевские, и туалеты у мамы были соответствующие. Даже парижские платья были, и хотя мама их не надевала – говорила, что они давно вышли из моды, – Серафима считала, что сшиты они с таким вкусом, который моден всегда. Да и кто знает здесь и сейчас, что было модно двадцать лет назад в Европе? Любая юбка, которую мама носила в своей швейцарской молодости, надень ее Серафима сейчас, показалась бы инопланетным чудом.
В детстве Серафима часто открывала платяной шкаф и разглядывала мамины вещи – не только платья, но и вышитые стеклярусом узкие театральные сумочки, и длинные бусы из горного хрусталя, и шелковый зонтик с китайской вышивкой. Все это было волшебно красиво, все дышало какой-то заоблачной жизнью. Не то чтобы ей хотелось в ту жизнь попасть – в детстве Серафима считала, что лучше, чем у нее, жизни не бывает, – но фантазия ее взрывалась фейерверком, когда она на все это смотрела.
Она представляла, как входит в Гранд-опера – тонкие каблучки стучат по ступенькам, блестят капли дождя на вуали, да, у мамы была и похожая на маленький колокол шляпка-клош с короткой вуалью, и Серафима помнила, как таинственно сверкали под ней прекрасные карие мамины глаза….
«Господи, ну к чему сейчас об этом? – сердясь на себя, подумала она. – Не собираюсь же я вуаль надевать!»
Вуаль – не собиралась, но от того, чтобы надеть любимое из маминых платьев, удержаться было трудно. Все-таки сколько ни говори себе, что Леонид Семенович не вкладывал в приглашение поужинать никакого особенного смысла, а с каждой минутой оно приобретало в Серафиминых глазах все большее значение.
Поколебавшись, она сняла с вешалки египетское платье. То есть его, конечно, не сшили в Каире, но мама рассказывала, что после того как в Долине царей нашли гробницу Тутанхамона, весь мир охватила египтомания. Женщины носили платья, украшенные орнаментом из иероглифов, египетские геометрические формы проглядывали во всех модных туалетах, а украшения выглядели так, будто их извлекли из фараоновой усыпальницы.
Из египетских украшений у мамы были только шпильки для волос с головками в виде Ока Уджат – таинственно сверкающего глаза египетского бога.
«Я буду выглядеть странно», – подумала Серафима.
