Арсений открыл дверь и обнял ее на пороге. Конечно, это ничего не значило, то есть значило только то, что… Но как же много это значило для нее! Как сильно, вдруг, она это поняла!
Коробка мешала ей, Майя не знала, куда ее девать, пока он не взял у нее из рук эту коробку.
– Это пирожные, – сказала она, хотя он не спрашивал. – В Палермо вкусные пирожные, и я привезла.
Вообще-то Майя понятия не имела, вкусные ли они, она была равнодушна к сладкому, но ему не могли быть интересны подробности ее вкусов.
– Ты сладкоежка? – спросил Арсений.
Его губы были холодны – уже знакомо холодны – и пахли коньяком. Только губы – Майя поняла, что он выпил за минуту до ее появления, и совсем чуть-чуть. Ей стало смешно от того, что он глотнул коньяка для храбрости перед встречей с нею. Она поняла это так ясно, как если бы он сам ей об этом сказал.
А от того, что он спросил про сладкоежку, и именно этим словом, ее охватило счастье.
«Как мало мне нужно для счастья», – подумала она.
Ну и пусть. Да и кто знает, что мало и что много по отношению к этой эфемерной материи?
– Не очень, – ответила она. – Все покупали сладости, ну и я…
– А я – очень, – сказал он.
– По тебе не скажешь.
– Ну, спорт. Плаванье. Просто гены.
Разговаривая таким образом, они по-прежнему стояли полуобнявшись в прихожей. Больше не целовались, но и в глубь квартиры не проходили. Что-то удерживало их; Майя чувствовала эту странную удерживающую силу так же определенно, как силу всемирного тяготения.
– Пойдем, – сказал Арсений и отпустил ее плечи. – Чертов ремонт наконец закончился.
Штора, закрывающая полукруглое окно, была сделана из бронзового шелка, она колыхалась еле заметно, словно от чьего-то большого дыхания; наверное, окно за ней было приоткрыто. Да, конечно: в комнате пахло мокрыми листьями.
– Воздух сегодня как в лесу, – сказал Арсений. – Даже странно. Выпьем? К твоим пирожным.
Он волновался, но причину его волнения Майя понять не могла.
«Что-нибудь важное на работе, – подумала она. – Или известие какое-нибудь, тоже важное. Какая-нибудь обычная, очень простая причина».
Это отдельная, непонятная его жизнь. Может, она спросила бы, чем он взволнован, если бы не знала точно, что спрашивать не надо. Лучше дуть и дуть на эту воду, чем в один непрекрасный момент обжечься, когда она превратится в привычное молоко.
Арсений поставил коробку с пирожными на низкий металлический столик, на котором уже стояла бутылка коньяка и серебряная рюмка – правильно Майя догадалась, что он выпил прямо перед ее приходом, – сказал «я сейчас», ушел, вернулся с двумя бокалами и бутылкой шампанского, спросил: «или лучше кампари?»
Майе приятно было чувствовать его волнение, и хотя вряд ли оно было связано именно с ней, все-таки можно было тешить себя такой иллюзией, это и было приятно.
– Все равно, – сказала она. – Я и коньяка могу выпить.
– Как самоотверженно ты об этом говоришь! И испуганно.
«А ты говоришь интересно, – подумала она. – И непонятно, что ты скажешь дальше, чего от тебя ждать».
Но вслух ничего такого не сказала, конечно.
Арсений поставил на стол еще одну серебряную рюмку, для Майи, и в обе налил коньяк. Они сели в кресла. Они смотрели друг на друга прямо, и это не вызывало смущения. Их отдельность друг от друга была в этом смысле кстати.
– Ты ездила по Сицилии? – спросил Арсений.
– Не очень много. Мы только поднялись на Этну.
Она спохватилась, что ее «мы» звучит провокационно – заставляет спросить, с кем она путешествовала.
Но он не спросил. От воспитанности или от того, что это ему неинтересно, понять было невозможно. Она, во всяком случае, понять этого не могла.
– А больше я сидела на веранде и рисовала, – сказала Майя. – Скоро сдавать новые обложки. Когда берешь на себя какие-то обязательства, приходится жить очень размеренно, – улыбнулась она. – Так что мне и рассказать особо не о чем. Моя жизнь на Сицилии выглядела довольно скучно.
Арсений пожал плечами.
– Скука очень важный человеческий опыт, по-моему. Для меня, во всяком случае.
Майя достала айфон, нашла фотографию, на которой хорошо была видна веранда над морским обрывом. Мартин сфотографировал Майю, когда она была погружена в работу и эскизы лежали перед ней на столе.
– Ты там прямо с натуры рисовала, – взглянув на фотографию, сказал Арсений. – Вот здесь и вот здесь рисунок одинаковый.
Действительно, из-за сплетающихся теней древесных веток и виноградных лоз веранда и сад выглядели точно так же, как перистый графический рисунок на листах с Майиными эскизами. Только сейчас она это заметила и даже удивилась, как непроизвольно получилось такое сходство.
Арсений не спросил, с кем она была на Сицилии, но вот это заметил точно. И другое его замечание, про важный опыт скуки, было не сочувственным, но тоже точным. Майя не знала, как относиться к его отчужденной наблюдательности, к холодным выкладкам его ума. Все это было привлекательно в нем, но могло быть связано и с ней, и с любой другой женщиной, это она уже знала по опыту, по своему неоднократному опыту.
Но разговаривать с ним ей, во всяком случае, интересно, и ему с ней, наверное, тоже.
– Это у меня часто бывает, – сказала Майя. – То, что вижу перед собой, заставляет рисовать.
– На Сицилии – неудивительно.
– Как раз на Сицилии – удивительно. Обычно рисуешь то, что стремишься избыть, чего в жизни видеть как раз не хочешь.
– Ну да!
Эта мысль заинтересовала его уже явно – глаза сверкнули, как гранит.
– Да, – кивнула Майя. – Меня еще во время учебы дразнили, что лучше всего мне удаются помойки. Или брошенные старые машины, или весенняя грязь. Но это неправда!
– Можешь не оправдываться. – Он улыбнулся едва заметно. – Грязь так грязь, почему нет?
– Но вот видишь, меня и эти тени сицилийские вдохновили, оказывается. Я только теперь это поняла, когда ты сказал.
«Мы разговариваем так хорошо, он так легко, так точно все понимает… И это ничего не значит. Я уйду, и он перестанет обо мне думать. Потом позвонит, мы встретимся – если позвонит и встретимся, – и он снова отведет мне некоторое время, а потом снова забудет. Как странно! Никогда я не привыкну, что такие вещи, как вот этот наш разговор, не имеют значения. Но это так, ничего не поделаешь. Может быть, в юности было бы иначе, но юность прошла».
Эта мысль окатила ее холодом. Впрочем, холодом необходимым, наверное.
Арсений открыл шампанское, разлил по бокалам.
– Выпьем? – сказал он. – Шампанское и коньяк тебе на выбор. И попробуем твои пирожные.
