– Как она называется? Я забыл.
– Так и называется, «Дама с можжевельником». Это портрет Джиневры де Бенчи. Только вряд ли я похожа. Разве что на куст можжевеловый. Объект на втором плане.
– Кто была эта Джиневра? – спросил Курт.
– Флорентийская поэтесса.
– Я так и подумал, что она из интеллектуалов.
– Ты так говоришь, будто вчера с ней познакомился! – засмеялась Майя.
– В каком-то смысле так и есть. Неделю назад я вернулся из Вашингтона, а ведь она там. Я люблю искусство и, конечно, посетил Национальную галерею. Смотрел на нее и задавал себе вопрос: о чем думает женщина с такой необычной внешностью и с таким разумом в глазах? Это загадка.
Майе стало не по себе. Музыка, река, недавнее возвращение из Вашингтона… Непонятное совпадение. Даже не совпадение, а сближение. Бывают странные сближения, Пушкин правильно волновался на их счет. Бог весть, что они означают!
– Что тебе ближе, музыка или живопись? – зачем-то спросила она.
То есть понятно, зачем: хотелось уйти от мысли о странных сближениях.
– И то и другое, – ответил Курт. – В юности я немного занимался живописью. А музыкой, возможно, займусь, как Мартин – когда выйду на пенсию.
«Он мог бы стать хорошим музыкантом, – подумала Майя. – Во всяком случае, руки для этого подходят».
У Курта были типичные руки пианиста – тонкие, с длинными и гибкими пальцами.
– У тебя интересная работа? – спросила она.
– Да. Не слишком поэтичная, но для меня интересная. Я финансовый консультант. Ты бывала в Трире?
– Нет.
– Я живу там. Это прекрасный город. Городская площадь с красивым фонтаном, вокруг которого сидят старички и рассуждают о политике. Трудно понять, почему Карл Маркс захотел революции, глядя на все это. Он родился в Трире, – пояснил Курт.
– Так был устроен его разум. И не было корректировки совести, вероятно.
Официант принес рыбу, поставил на жаровню посередине стола, зажег плоскую свечку в жаровне, разложил часть большой рыбины по тарелкам. Выпили вина и поговорили о немецких городах. Майя сказала, что ей нравится Берлин, и понятно почему: жизнь у художников там просто кипит. Курт прекрасно чувствовал себя в Трире, но не прочь был перебраться в город побольше и полагал, что Берлин, разумеется, предоставляет много возможностей для разнообразной работы, в том числе и в его сфере.
К столу подошел гитарист, сыграл Шуберта. Майя и Курт переглянулись и улыбнулись.
– Можно было послушать концерт прямо здесь, – сказал Курт, давая ему монетку.
Домой в Зюльц – Менцели были соседями Мартина и мамы – вернулись на такси.
– Благодарю за прекрасный вечер, – сказал Курт, прощаясь с Майей у калитки. – Завтра я должен вернуться в Трир. Но ведь ты еще побудешь в Германии? Буду очень рад, если ты приедешь ко мне в гости.
– Вечер в самом деле был замечательный, – согласилась Майя. – Приятного тебе возвращения домой.
Отвечать на приглашение в гости она не стала.
Мама не спала – сидела в маленькой гостиной на первом этаже и читала Корнелию Функе.
– Детская книжка, но очень увлекает, – сказала она. – Фантазия у автора богатая и язык легкий, я читаю без затруднений. Ну как концерт?
– Прекрасно, – ответила Майя, садясь в кресло напротив нее. – И Филармония очень хороша, и с террасы вид на Рейн чудесный.
– У нас с Мартином абонемент, мы часто ходим. А Курт тебе как?
– Мам, ну что ты меня сватаешь? – улыбнулась Майя. – Курт как Курт.
– Он очень неплохой человек. По российским меркам, значит, просто очень хороший. И из приличной семьи, я бы это вообще на первое место поставила. Развелся два года назад.
– Почему?
– Ну знаешь же, какие они здесь. Его жена полюбила другого. У нас ни одна женщина от такого мужчины не ушла бы. А здесь женщины чересчур внимательно относятся к своим капризам.
– Может, действительно полюбила, – возразила Майя.
– Я и говорю, каприз. И, кстати, почему бы мне тебя за него не сватать? Ты моя единственная дочь, я хочу, чтобы ты была рядом и счастлива.
– Я в четырех часах лету от тебя, – снова улыбнулась Майя.
О счастье она умолчала. Ей не очень было понятно, что это такое, а рассуждать о том, чего не понимаешь, она не считала правильным.
– Ну что тебя там держит? – сказала мама. – Березки? Мартин высадил в саду целых три. Байкал? И отсюда можно слетать. Я еще понимаю, когда ты училась в той твоей школе… Как ее?
– Школа свободных мастерских.
В Школе свободных мастерских Майя училась уже после университета. Она прекрасно понимала, о чем говорит мама: если бы ее образ жизни так же сильно зависел от среды обитания, как зависел во время учебы…
– А теперь ты все равно живешь очень герметично, – словно услышав эту ее мысль, сказала мама – С возрастом все окукливаются, это естественно. И иллюстрации к книжкам где угодно можно делать. И помойки твои обожаемые вполне можно рисовать по памяти. Не понимаю! Ведь там война, Майка, – вздохнула она. – Уже сейчас война, а что через полгода будет, даже Бог не знает, я думаю. Фрау Лаухус – у нее дом справа, знаешь? – на днях меня спросила, как я думаю, достаточно ли у нас глубокие подвалы на случай русского ядерного удара.
– Дура твоя Лаухус, – заметила Майя.
– Дура-то дура, но ничего нельзя уже утверждать с уверенностью. Могли мы полгода назад предполагать, что Россия нападет на Украину? У меня сердце не на месте, когда я думаю, что ты сидишь в Москве одна, непонятно чего ждешь.
– Я ничего не жду, ма.
– Вот именно! По-твоему, это нормально? И зря ты боишься разницы менталитетов.
– Да я… – начала было Майя.
Но мама поскорее ее перебила:
– Я тоже боялась, да. Но поверь мне, главное совсем не в бытовых привычках. Их несложно друг под друга подстроить. Главное – взаимное уважение! Когда есть за что уважать… Посмотри, как мы с Мартином за двадцать лет друг к другу привыкли. А ведь женились немолодыми уже людьми.
– Вы прекрасная пара, – сказала Майя. – Но почему ты…
– И вы с Куртом будете прекрасная пара, – снова перебила ее мама. – Уж поверь мне, я тебя знаю, а его и знать нечего, с одного взгляда все понятно. И была бы ты рядом с нами, чего лучше!
– Курт в Трире живет, – напомнила Майя.
– Может и в Кельн переехать. Специальность у него такая, что везде работу найдет.
– Ты и про специальность выяснила!
– Конечно. Майка, ты уже в том возрасте, когда выбора между сердцем и разумом быть не должно.
– То есть?
