Ройбен был глубоко тронут. На полях каждой страницы змеились волосяными линиями виньетки, в которых образы сплетались, как в иллюминированных средневековых манускриптах, образуя лиственные орнаменты, в которых местами проглядывали какие-то простые бытовые предметы. То тут, то там в извилистых хитроумных переплетениях можно было увидеть то кофейную чашку, то велосипед, то маленькую пишущую машинку, то баскетбольный щит с мячом. Попадались и не очень искусные, но добродушные шаржи – на Джима, на Ройбена, на Грейс, на самого Фила. Одну страницу занимало нарочито примитивное изображение дома на Русском холме и его многочисленных комнатушек, забитых любовно подобранной мебелью и всякой прочей всячиной.
Фил никогда прежде не собирал свои стихи вместе. Ройбен был в восторге от книги.
– Ну, а твоему брату такой же экземпляр должен сегодня доставить «ФедЭкс», – сказал Фил. – Матери я тоже послал. Не читай сейчас ничего. Возьми это с собой в замок и читай, когда будет настроение. Поэзию следует воспринимать мелкими порциями. Без поэзии нетрудно обойтись. И никто не обязан ее читать.
Этот подарок оказался не единственным – их было еще два. Фил заверил Ройбена, что Джим получил точно то же самое. Во-первых, еще одна изготовленная Филом книга, носившая тоже весьма непритязательное название: «Наши предки в Сан-Франциско – посвящается моим сыновьям». Ройбен был на седьмом небе от счастья. Впервые в жизни ему захотелось узнать действительно все о семье Фила. Он вырос в гаргантюанской тени дедушки Спэнглера, торговца недвижимостью, заложившего основание огромному состоянию Спенглеров, но почти ничего не знал о Голдингах, и книга эта не была напечатана, а была написана от руки старомодным и очень разборчивым почерком Фила. В книге были и репродукции старых фотографий, которых Ройбен никогда прежде не видел.
– На это тебе тоже потребуется время, – сказал Фил. – Можешь читать понемногу хоть до конца жизни, если будет такое желание. А потом, конечно, передашь своему сыну. Впрочем, я намерен рассказать ему кое-что такое, о чем никогда не говорил ни тебе, ни твоему брату.
Последним подарком оказалась старая твидовая кепка, принадлежавшая дедушке О’Коннелу, – почти точно такая же, как та, которую Фил надевал на прогулки.
– Твоему брату я послал такую же. Мой дед никогда не выходил из дому, не надев на голову одну из этих кепок. А для будущего внука у меня в сундуке есть еще парочка таких.
– Знаешь, отец, таких замечательных подарков я никогда еще не получал, – сказал Ройбен. – Рождество получается просто изумительное. И чем дальше, тем лучше. – Он старательно скрывал непрерывно терзавшую его жгучую боль, боль, силу которой ему придется постигать всю жизнь, боль, вызванную тем, что для того, чтобы проникнуться интересом к своим предкам, ему пришлось навсегда порвать со своими родными и со всем людским родом.
Фил смерил его серьезным взглядом.
– Ройбен, должен сказать, что твой брат Джим – пропащий человек. Он заживо похоронил себя в католическом священстве, ложно истолковав свое положение. Он ведет свою борьбу в тесном и темном мирке. В нем нет ни магии, ни чудес, ни мистики. Но перед тобой раскрыта вся вселенная.
Если бы я мог приоткрыть тебе хоть самую малость, если бы я мог признаться тебе и попросить совета… Если бы…
– Папа, а вот мои подарки! – бодро заявил Ройбен. И поставил перед отцом внушительную коробку.
Открыв первый томик и увидев, что это «Гамлет» в том самом изящном, карманного формата, издании «Джинн и компании», том самом, которым он с таким удовольствием пользовался еще будучи студентом, Фил прослезился. А обнаружив, что перед ним полное, без единого пропуска собрание шекспировских пьес, был изумлен. О таком – о полной коллекции – он даже мечтать не мог. Эти книги вышли из печати задолго до того, как он в юности впервые зашел в букинистический магазин.
Ему удалось сдержать слезы, и он негромко заговорил о времени, проведенном в Беркли – его он считал самым насыщенным периодом всей своей жизни, – когда он читал Шекспира, участвовал в постановках пьес Шекспира, жил Шекспиром, часами бродил под деревьями прекрасного старинного кампуса, шатался по букинистическим магазинам на Телеграф-авеню в поисках научных исследований, посвященных Барду, приходил в восторг каждый раз, когда в работе какого-нибудь проницательного критика находил почву для нового озарения или возможность взглянуть на ту или иную пьесу под непривычным углом зрения. Тогда он думал, что жизнь в научном мире захватит его навсегда. И ему больше всего на свете хотелось остаться в атмосфере книг и поэзии.
Но потом началось преподавание и повторение из года в год одних и тех же слов, и бесконечные заседания всяких комитетов, и скучные факультетские вечеринки, и непрерывные требования публиковать критические книги или статьи, для которых у него не имелось ровным счетом никаких идей. Тогда и подступила усталость от всего этого, и даже ненависть, а с ними и убеждение в своей посредственности и заурядности. Но эти томики вернули его в лучшее время его жизни – когда все было внове, когда он был полон надежд, когда все это еще не превратилось для него в скучнейшую рутину.
Тут появилась Лиза с обильным завтраком на двоих: омлет, сосиски, бекон, оладьи, сироп, сливочное масло, тосты и джем. Она быстро расставила все это на обеденном столике и налила свежего кофе. За ней пришел Жан-Пьер с кувшином апельсинового сока и блюдом имбирных кексов, перед которыми Фил никак не мог устоять.
Покончив с едой, Фил подошел к большому окну и долго смотрел на океан, на темно-синий горизонт, лежавший под прояснившимся кобальтовым небом. А потом сказал, что никогда и не надеялся на такое счастье, думать не мог, что в нем еще осталось так много жизни.
– Ройбен, как ты думаешь, почему люди не занимаются тем, чего действительно хотят? – спросил он. – Почему они так часто удовлетворяются тем, от чего становятся глубоко несчастными?! Почему мы легко смиряемся с утверждением о том, что счастья не существует? Посуди сам – сейчас я помолодел лет на десять по сравнению с тем, каким был всего неделю назад, и что же твоя мать? Ее нынешняя ситуация вполне устраивает. Вполне. Ройбен, я всегда был слишком стар для твоей матери. Слишком стар здесь, в собственном сердце, и, безусловно, во всех прочих смыслах. Когда у меня возникают хоть малейшие сомнения в том, что ей хорошо, я звоню, и говорю с нею, и прислушиваюсь к тембру ее голоса, к ее интонациям. Она совершенно счастлива тем, что живет сама по себе.
– Понимаю тебя, папа, – ответил Ройбен. – Примерно то же самое я чувствую, когда вспоминаю о годах, проведенных с Селестой. И понять не могу, почему я каждое утро просыпался с мыслями о том, что должен смириться, принять все как есть, пустить все своим чередом.
– Вот-вот… – пробормотал Фил и отвернулся от окна, пожав плечами и беспомощно всплеснув руками. – Спасибо, Ройбен, что пригласил меня пожить здесь.
– Папа, я хотел бы, чтоб ты вовсе не уезжал отсюда.
Выражение глаз Фила послужило ему достаточно внятным ответом. А тот вернулся к коробке с томами Шекспира и вынул «Сон в летнюю ночь».
