В толпе мельтешила цепочка танцоров в средневековых костюмах, оделявших гостей золотыми памятными монетами. Официанты и официантки подкладывали гостям еду на тарелки и убирали пустые, предлагали бокалы с вином и чашки с кофе. Стоило ему войти в залитые умиротворяющим мягким светом ясли, как все это ушло куда-то на задний план. Сюда-то его и тянуло весь вечер. Он втягивал ноздрями запах свечного воска; сливавшиеся в гармонии голоса хористов звучали душераздирающе трогательно и даже немного резко.
Стоя там, среди близкой, прекрасной всепоглощающей музыки, он утратил счет времени. Хор мальчиков, в сопровождении всего оркестра, завел печальный гимн:
В мрачные дни середины зимы
Ветер печально стонал.
Холодна, как железо, земля была
Тверда, словно камень, вода.
Ройбен надолго закрыл глаза, а когда открыл их, увидел перед собой улыбающийся лик Младенца Христа и взмолился ему. «Прошу, укажи мне, как нести добро, – шептал он. – Умоляю, и не важно, каков я есть, научи меня добру».
Его охватила печаль, вернее, устрашающая подавленность – страх перед бесчисленными трудностями, неожиданностями и опасностями, ждущими его впереди. Он любил Сюзи Блейкли. Действительно любил. И желал ей только хорошего – ныне, и присно, и во веки веков. Он желал добра всем, кого когда-либо знал. И не мог думать о той жестокости, с которой обрушивался на тех, кого определил как зло, кого со звериной бездумной жестокостью изымал из этого мира. Вновь закрыв глаза, он безмолвно, но с еще большим чувством повторил молитву.
Тишина внутри себя, песня, заполнявшая весь мир, казалось, длились вечно, и постепенно он начал ощущать покой в душе.
Казалось, что музыка захватила всех присутствовавших. Неподалеку от Ройбена, слева, стояла Шелби с Клиффордом и своим отцом. Все трое подпевали, не отрывая глаз от хора. Как и множество других, незнакомых Ройбену гостей.
Хор между тем продолжал нежный прекрасный гимн, повествующий о том, что Тому, Кого день и ночь славят в горних херувимы, не нужно ничего, кроме материнского молока да охапки соломы вместо колыбели; Тому, перед Кем падают ниц ангелы, достаточно возлежащих перед Ним вола, осла и верблюда.
Где-то в конце куплета к хору присоединился тенор – знакомый тенор, – звучавший совсем близко. Открыв глаза, Ройбен увидел Джима. Сюзи стояла перед Джимом, державшим ее за плечи, а рядом с Джимом стояла пастор Джордж. Казалось, с тех пор как Ройбен расстался с ними, прошла целая вечность. А теперь они втроем пели рождественский гимн, и Ройбен пел вместе с ними.
Что в нищете своей
Я дать Ему могу?
Будь я пастух,
Я б отдала овцу,
Будь я мудрец,
Исполнила б свой долг,
Но только сердцем обладаю я —
Его отдам Ему.
Вокруг них сгрудились волонтеры из приходской благотворительной кухни; некоторых из них Ройбен знал по прошлому и позапрошлому Рождеству, когда он тоже помогал устраивать благотворительную трапезу для бездомных. Джим стоял неподвижно, не сводя взгляда с беломраморного Младенца Христа, лежавшего в яслях на настоящей золотой соломе, и на его лице было странное, удивленное выражение: одна бровь вздернута, и весь он как будто был погружен в печаль, очень сходную, вероятно, с той, какую испытывал Ройбен.
Ройбен не стал ничего говорить. Он взял с подноса проходившего мимо официанта стакан с газированной водой и начал медленно пить, а хор между тем вновь запел: «Что за младенец сладко спит в объятиях Марии…»
Одна из женщин-волонтеров беззвучно плакала, а две других подпевали хору. Сюзи пела громко и внятно, а с нею и пастор Джордж. Другие гости приходили и уходили, словно являлись к алтарю с визитом. Джим стоял на том же месте, а вместе с ним Сюзи и пастор Джордж, а затем Джим медленно перевел взгляд на безмятежное лицо ангела, реющего на фронтоне, и на выстроившуюся позади стену деревьев.
Потом он обернулся и, увидев Ройбена, как будто очнулся от грез. Он улыбнулся, обнял брата одной рукой за плечи и поцеловал в лоб.
На глаза Ройбена навернулись слезы.
– Я рад за тебя, – негромко, так, что за хором его слышал только брат, сказал Джим. – Рад, что у тебя будет сын. Рад, что у тебя такие замечательные друзья. Возможно, твои новые друзья знают что-то такое, что неизвестно мне. Возможно, им известно столько всего, сколько я даже представить себе не в силах.
– Джим, – так же тихо ответил Ройбен, – что бы ни происходило, это наше время, время нашего братства. – Тут ему изменил голос, и он умолк. Впрочем, он все равно не знал, что еще сказать. – Что касается девочки… Я помню, как ты говорил, что тебе бывает больно, больно иметь дело с детьми, но я не мог…
– Чепуха, и ничего больше, – сказал, улыбнувшись, Джим. – Я все понимаю.
Они оба повернулись, освобождая другим проход возле самого вертепа. Пастор Джордж нашла для них с Сюзи два свободных стула у столиков, Сюзи помахала оттуда рукой, и, конечно, Джим и Ройбен улыбнулись ей в ответ.
Так они и стояли вдвоем, повернувшись теперь лицами к просторному павильону. Справа оркестр играл прекрасную мелодию старых как мир «Зеленых рукавов», а хор, слившись голосами в один чудесный голос, пел: «Он Царь царей, пред ним скорей дверь сердца отворите».
– Они совершенно счастливы! – сказал Джим, глядя на людей, занявших все места у столиков, и официантов обоего пола, скользивших среди гостей с подносами, уставленными напитками. – Все счастливы.
– А ты счастлив? – спросил Ройбен.
Джим неожиданно улыбнулся.
– Скажи, Ройбен, а когда я был счастлив? – Он рассмеялся, и, пожалуй, впервые с тех пор, как жизнь Ройбена навсегда изменилась, он смеялся тем старым смехом, который Ройбен знал с детства. – Смотри-ка, вот и папа. Мне кажется, человек, с которым он говорит, крепко взял его в оборот. Пора его спасать.
Неужели он и вправду взял Фила в оборот? Этого человека Ройбен прежде не видел. Высокий, с длинными то ли седыми, то ли белыми волосами до плеч, примерно как у Маргона – нечто вроде львиной гривы, – одет в потертый подпоясанный замшевый пиджак с темными кожаными заплатами на локтях. Он слушал Фила, кивая тому, что тот говорил, а сам пристально рассматривал Ройбена холодными темными глазами. Рядом с ним стояла миловидная, но чересчур мускулистая блондинка с немного раскосыми глазами и широкими скулами. Ее соломенно-желтые волосы, как и у ее спутника, были распущены и волной ниспадали на плечи. Она тоже смотрела на Ройбена; глаза ее, казалось, были лишены всякой окраски.
– Этот человек – путешественник, объездивший весь мир, – сказал Фил, представив собеседнику обоих своих сыновей. – Он осчастливил меня лекцией об обычаях разных народов, связанных с солнцестоянием – о древних временах и человеческих жертвоприношениях! – Ройбен отчетливо слышал, как гость сочным низким голосом, завораживающим голосом произнес свое имя – Хокан Крост, но услышал за ним другое слово – морфенкинд.
