Мысль о том, что не он один грешен, слегка согрела душу Андреева. Однако каяться в собственных грехах командир не собирался, дорожа авторитетом.
— Сериал небось смотрел? — хмыкнул он, протирая лобовое стекло автомобиля.
— А как ты догадался? — удивился заместитель.
— Говорят, все бездельники от этого сериала млеют, — буркнул майор. — Пиво, курево, телевизор… Бросай это все, Захар.
— Уже бросил, — заверил капитан, — хотя бы послали куда подальше, надоело в четырех стенах сидеть.
— Пошлют, — пообещал Андреев. — Так далеко, что отсюда не видно.
Он включил зажигание, дал задний ход и развернулся, чудом не ободрав бок пузатой иномарке, брошенной посреди площадки. Мобильник по-прежнему был прижат к его уху, так что беседе маневрирование не помешало.
— Вот и хорошо, — вздохнул Захаров. — Вся наша жизнь — дао, то есть путь. Конечная цель значения не имеет, важно лишь продвижение к этой цели, как сказал один мудрец.
— Перемудрил твой мудрец, — заметил майор. — Бросал бы ты эту свою философию дурацкую.
— Во-первых, она не дурацкая, командир. Во-вторых, она не моя, а выработана лучшими умами человечества.
Вступать в диспут командиру группы определенно не хотелось. Закинув в рот мятную жвачку, майор оборвал подчиненного:
— Хорош мне мозги пудрить, Саня. Живо собирайся и остальных поторопи. А то знаю я их, тоже небось режим не соблюдали, а теперь телятся как сонные мухи.
— Телятся коровы, командир.
— Значит, как сонные коровы. Хрен редьки не слаще. Короче, расшевеливай парней, да и сам не опаздывай. Все, до встречи.
Лихо вывернув на проезжую часть, Андреев влился в общий поток и помчался на северо-восток, где находились тренировочный центр, полигон и аэродром Антитеррористического центра. На душе скребли кошки. Все же не стоило читать подчиненному нотации за проступки, которые совершаешь сам. Или стоило? Может быть, именно на этом строится вся воинская дисциплина?
Размышляя об этом, майор остервенело жевал мятную лепешку, гнал «Ниву» по шоссе, а патрульные, взглянув на номер автомобиля, только крякали досадливо и отворачивались.
Готовились в путь-дорогу и остальные бойцы подразделения «Оса», получившие команду прибыть на полигон.
Архипов, разбуженный звонком Захарова, выглядел сонным и помятым, хотя пива не пил и лег рано.
— Ты опять плохо спал, — сказала Люся, наблюдая за тем, как муж собирает рюкзак.
— Сон страшный приснился, — ответил Архипов и спросил: — Ругался?
— Еще как.
— Извини.
— Так всегда, — недовольно заметила Люся. — Сначала пропадаешь невесть где, а потом кошмары тебя мучают.
«Это не кошмары, это сны, — подумал Архипов. — Настоящие кошмары наяву творятся».
— Что поделаешь, — пожал он плечами, — работа такая.
— А ты смени работу, — вкрадчиво предложила Люся. — Можешь даже не работать, просто сиди дома. Будем все время вчетвером. — Она кивнула на дверь, за которой досматривали последние сны близняшки. — Ты, я, они…
— Я бы с удовольствием, но не отпускают. Служи, говорят, старший лейтенант, может, до полковника дослужишься. Или даже до генерала. Тогда куплю фуражку метровую, брюки с лампасами справлю, заживем, а?
— Мне не полковник нужен, — тихо проговорила Люся. — Мне муж нужен.
Она была маленькая, худенькая, с вечно озабоченным личиком и бесцветными волосиками. Одним словом, красотой не блистала, однако же для Архипова не было в мире женщины привлекательней и родней.
— Так вот он я, — улыбнулся он, заключая ее в объятия. — Твой законный муж, любящий и верный. Неряха, правда, но постепенно меняюсь к лучшему, верно?
— Можешь не меняться, — разрешила Люся, — только будь рядом. Так надоели твои бесконечные разъезды…
— Это даже лучше, что мы иногда расстаемся, — улыбнулся он жене. — Не успеваем друг другу надоесть, как остальные.
— Иногда, — повторила она, вздыхая, — если бы иногда…
— Ну, хватит-хватит… Иди сюда…
Они застыли, обвив один другого руками и образуя единое целое, пока это единое целое не распадется на две половинки. Обнимая Люсю, Архипов смотрел через ее плечо на часы и считал: «Один, два… пять… двенадцать…»
На счет «тридцать» он собирался мягко отстраниться и выскочить из дома. А пока время на нежности было — немного, но было.
Старший лейтенант Лазарев открыл окно и потянул ноздрями московский воздух, прогорклый от бензиновой гари. Голова раскалывалась. Что, впрочем, совсем не удивительно, учитывая вчерашний дым коромыслом. Погулял на славу, а поутру пришла расплата за веселье. Всем мужчинам она известна, однако всякий раз они забывают о ней… до тех пор, пока не начинается похмелье.
— Пора, — сказал Лазарев, не оборачиваясь. — Ты уж не скучай без меня, сестренка.
— Никуда я тебя не отпущу, — сказала ему в спину младшая сестра. — Вчера наклюкался и сегодня спозаранку куда-то намылился…
Лазарев обернулся. Сестра стояла посреди комнаты и, скрестив руки на груди, ждала, что он ответит на ее слова. Что посмеет возразить.
Она была полненькая и ужасно стеснялась веснушек, проступавших на ее вздернутом носике по прошествии каждой зимы. Носила мамины халаты и прическу соорудила себе тоже мамину — челка набок, пряди по бокам аккуратно заправлены за уши. При ее круглой физиономии следовало бы прикрывать волосами щеки, однако же она этого не делала. Никак не могла забыть покойную маму. Это трогало Лазарева до слез, хотя, разумеется, этих слез не видела ни одна живая душа. Они не для посторонних предназначались, ясное дело.
— Я не гулять, это другое, — сказал Лазарев, хлопая по карманам, чтобы случайно не забыть какую-нибудь вещицу, без которой потом как без рук. — Родина-мать зовет, ту‑ту‑ту. Срочный сбор, понимаешь?
— Понимаю, что тут непонятного, спаситель человечества? Сегодня здесь — завтра там.
— Ну не на гулянку же? И ты об этом прекрасно знаешь.
— Гулянку ты дома устраиваешь, скатерть белая залита вином… Не стыдно?
— Стыдно.
— А по глазам не заметно.
Лазареву эта нотация начала надоедать. Терпеливость не входила в число достоинств, которыми наградила его природа.
— Жу‑жу‑жу, — передразнил он. — Как механическая пила, честное слово.
— А ты гуляка несчастный! — парировала сестра.
Ей было двадцать пять, а Лазареву — под тридцать, так что они давно вышли из безмятежного детского возраста. Деревья больше не казались им большими, старики — умудренными жизненным опытом, а собственная жизнь — наполненной неповторимым смыслом. И все же что-то детское в Лазаревых осталось. Это помогало им выживать в суровом и не слишком ласковом к сиротам мире.
