Map вздернул бороду и спесиво произнес:
— Коль тебе любо свое достоинство волхва в грязь втаптывать, тем и живи, а мне сие невместно!
— Во, — обрадовался Кий, — и говорить-то по-нормальному не может, а туда же, учитель, едрена копоть.
— Хватит, брате, — негромко сказал Сыч, и все мгновенно замолчали.
Сыч поднялся. Map и Лавритас вскочили на ноги, и все пятеро образовали круг над кострищем, склонив головы так, что они касались друг друга. Старшие постояли несколько мгновений, потом разомкнули круг. Лавритас с сомнением покачал головой. A Map глянул на воинов и презрительно поджал губы:
— Где ты только нашел таких, Вещий? Тоже мне воины.
Кий в свою очередь посмотрел на них, подмигнул и елейным голосом спросил Мара:
— Что ж, ежели у тебя есть лучше, может, не стоит этих утруждать?
Map зло сплюнул и ушел, утянув за собой туман. Рогнеда тоже засобиралась, деловито приговаривая:
— Давно пора, а то сидим по деревням да урочищам да киснем, сами себя жалеючи. И так уж половину того, что умели, позабыли.
Вскоре на поляне из гостей остались только Кий и Лавритас. Последний глянул на них хитрым глазом, плюнул в костер, и тот занялся веселым, гулким пламенем. Будто не холодные, черные уголья лежали в черном круге кострища, а сухие, разогретые березовые поленья. Сыч подоткнул костер босой ногой и потянулся, с хрустом разведя руки:
— Ну что ж, детушки. Пора это непотребство, что по телевизору показывают, прекращать. Будет, натешились. Надобно вам дар великий от всякой скверны очистить. — Сыч хмыкнул, некая торжественность в тоне исчезла, и он ткнул Кия в бок локтем: — Слышь, Кий, сколько себя помню, первый раз Map так быстро согласие свое дал.
— То-то и смущает, — задумчиво ответил тот, — если уж такая медная голова опасность увидела, как бы не опоздать.
— Не опоздаем, — беспечно возразил Лавритас и по-особому свистнул, на него тут же свалился ошарашенный перепел. — Ты смотри! — расплылся волхв в улыбке. — Не забыли заговор-то, по сю пору отзываются.
— Ты давай не отвлекайся, — толкнул Сыча Кий, — объясняй детям, что делать надобно.
— Вот что, братья Перуновы, — заговорил Сыч, — порешили волхвы, что терпеть больше нельзя. Край пришел. Коль сегодня Собор не возродить, мало надежды, что это когда еще произойдет. А действовать втайне уже не получится. Сами знаете, какие непотребства про нас по телевизору показывают. — Он помолчал. — Да и для того, чтобы нас замарать, что еще надобно, кроме как Зверя на экраны впустить, а такой у них есть. Про то нам ведомо.
Иван несколько минут переваривал услышанное. И тут раздался осторожный голос Конрада:
— Мы же поубиваем там всех…
— Нет, дети, — отозвался Лавритас, — мы будем рядом и умножим ваши силы. Вы сможете остановить себя. — Он окинул всех ласковым взглядом, что-то фыркнул важно сидевшему на плече перепелу, и тот с каким-то взъерошенным видом, будто спросонья, пискнул во все горло и шумно взлетел.
Волхвы несколько мгновений еще разглядывали воинов, Иван почувствовал, как что-то его потянуло бросить взгляд в сторону, он старался удержаться, но все-таки покосился. И тотчас посмотрел обратно. У костра остался один Сыч. Некоторое время все сидели молча, потом Иван поднялся и начал собирать шампуры, сумки, казаны из-под мяса. Эльха стала ему помогать. Через минуту все убирали за собой. Но не было обычного шума, шуток, воспоминаний. Все понимали, что наступает новое время. Вернее, уже наступило. Время, когда нельзя совершать ошибок, потому что их невозможно будет исправить. И мысли воинов уже были далеко от этой поляны. Через час они вышли на опушку и двинулись к дому Ивана. Фил, чуть улыбнувшись какой-то своей мысли, сказал:
— У нас не принято устраивать барбекю в глубине леса, а зря, я понял, что такие барбекю интересно заканчиваются.
7
Порфирий Исакович сидел в кабинете и, тупо глядя в одну точку, пытался ухватить за хвост хотя бы одну мысль. Всю свою жизнь: сначала одного из тысяч провинциальных мастеров спорта по самбо, потом тренера в ДЮСШе, затем наставника областной сборной — он рвался вверх. Когда началось увлечение всем русским, он стал одним из пионеров славяно-горицкой борьбы. Это позволило ему засветиться на самом верху. И наконец, когда в прессе пошла шумиха по поводу «Собора Перуна», он первым уловил, откуда ветер дует, и создал «Школу Собора». О, это было его любимое детище. Не только из-за того, что благодаря школе он заработал Имя. Он никогда не был хорошим тренером, но действительно был неплохим администратором, или, как теперь говорили, менеджером: знающим, настойчивым, оборотистым. И имя он заработал потому, что эта школа действительно вобрала в себя все то, чего он достиг за свои сорок пять лет. А главное, он был горд тем, что, так сказать, сказку сделал былью. «Собор Перуна» с сухих, полуистлевших страниц греческого пергамента «Сказания об обровом побоище» вышел в мир. Конечно, он понимал, что если что и было правдой о ТОМ Соборе, оно вряд ли чем-то напоминало то, чем занимался Порфирий Исакович сейчас. Это был не более чем суррогат. Но суррогат эффектный. И вот все рушилось…
Порфирий Исакович протянул трясущуюся руку к бутылке «Смирновской» и, налив полстакана, тяпнул, даже не поморщившись. Вот зараза, даже водка не берет! В дверь просунулась голова Чумного. Тот был в школе чем-то вроде мальчика на побегушках.
— Э, хозяин, тут к вам, это, пришли.
Порфирий Исакович, мгновенно вспыхнув, швырнул в него недопитой бутылкой, та пролетела по воздуху, брызгая водкой во все стороны, и звонко хрястнула о дверь, залив ее остатками водки. Эти кретины не понимали, как ему сейчас было страшно. Чумной выждал пару секунд и вновь возник из-за двери:
— Хозяин, это иностранцы.
Иностранцы — это было серьезно. Хотя подобной шушеры вокруг школы околачивалось последнее время множество, но всемерное почтение ко всему «импортному» он впитал еще с незабвенной памяти пионерско-комсомольского возраста. Порфирий Исакович подосадовал на себя: дернул же черт с утра столько высосать. Он недовольно уставился на лохматую голову Чумного, перетянутую над бровями кожаным ремешком. В школе, даже в мелочах, соблюдался славянский антураж. Это нравилось журналистам, спортивным функционерам и тем же иностранцам.
— Скажи, что я сейчас приму, — буркнул Порфирий Исакович.
Голова Чумного исчезла за дверью. Порфирий Исакович тяжело встал, отрезал солидный шмат копченого сала, наболтал себе стакан особого чесночно-медового раствора и переоделся в простые, холщовые порты и вышитую льняную рубаху. Имидж надо соблюдать. Крепкими короткими пальцами пригладил волосы и выпустил из вольера позади кабинета здоровенную кавказскую овчарку. Что ж поделаешь, раз у воинов Собора были боевые тотемы, вместе с которыми они вступали в бой, приходилось возиться с дрессировкой. Впрочем, основные усилия надо было прилагать не к тому, чтобы заставить пса вступить в схватку, а к тому, чтобы он занимался только другим псом. Если собака нападает на человека, это плохо смотрится. Тем более что у каждой из «звезд» Порфирия Исаковича были свои поклонники. А на экранах сверкали исключительно его «звезды». У других, полукустарных секций и клубиков, не было ни средств, чтобы пропихнуть хотя бы одного своего бойца, ни даже методики, чтобы такого бойца подготовить. Впрочем, оттуда он набирал неплохой материал «мальчиков для битья» для первого круга показа, когда надо было подчеркнуть разительное превосходство ЕГО школы, или «мясо» для подпольных бойцовых клубов по всему миру. Только его мысли коснулись этой темы, как он вздрогнул и повел плечами, сгоняя холодный пот между лопатками. Все, хватит, так можно тапочки откинуть раньше, чем хозяин решит с ним покончить. Он подошел к двери, цыкнул на Булата, который обычно встречал гостей на пороге хриплым угрожающим рычанием, что также работало на имидж, и открыл дверь. Первое, что его поразило, так это то, что Булат и не подумал рычать, а, наоборот, как-то жалобно пискнул и попятился. В следующее мгновение и сам Порфирий Исакович замер. Перед ним стоял высокий, крепкий скандинав с крупной выдрой на плече, будто сошедший со страниц «Сказания об обровом побоище», а за его спиной еще несколько человек, в том числе и женщина, но главное… Главное были звери. Выдра, волк, медведь, ласка и сокол. Все как в «Сказании»! Вокруг, с некоторой опаской, толпились все, кто в этот час находился в зале. Порфирий Исакович почувствовал, как восторженно раздуваются ноздри, но тут же взял себя в руки:
