Чар выпила отраву. Так она думала. Синьку для белья. Первое, что попалось ей под руку на полке в кухонной кладовке. Эт вернулась из школы домой (новость она услышала еще в полдень от самой Чар, которая, усмехнувшись, спросила: «Ну что, похоже, это удар в самое сердце?») и обнаружила, что Чар тошнит в туалете.
– Пойди принеси медицинский справочник, – велела ей Чар, непроизвольно издав жуткий рык. – Прочитай, что там пишут про отравление.
Эт не послушалась и хотела звонить доктору. Чар, покачиваясь, вышла из туалета, держа бутыль с отбеливателем, которая всегда стояла за ванной.
– Если не повесишь трубку, я выпью всю бутыль, – шепотом прохрипела она.
Мать скорее всего спала за закрытой дверью.
Эт повесила трубку и открыла уродливую старую книгу, в которой давным-давно прочла о том, как рождаются дети, каковы признаки смерти и что ко рту умирающего надо подносить зеркало. Эт по ошибке подумала, что Чар уже выпила отбеливателя, и потому прочитала все про отбеливатель. Потом выяснилось, что речь идет о синьке. Про синьку в книге ничего не говорилось, но, похоже, самое правильное было вызвать рвоту, что советовалось делать при любом отравлении (только Чар и без того рвало, ничего вызывать не требовалось), а потом выпить литр молока. Как только Чар влила в себя молоко, ее снова начало рвать.
– Я не из-за Блейки Нобла, – выдавила она между спазмами. – Не смей даже думать. Не такая я дура. Из-за этого извращенца. Просто мне надоело жить.
– А почему тебе надоело жить? – задала Эт вполне логичный вопрос, пока Чар вытирала лицо.
– Надоел мне этот город, и люди здешние тупые надоели, и мама с ее водянкой, и уборки, и стирка каждый день. Кажется, рвота прошла. Надо выпить кофе. Там написано: кофе.
Эт сварила целый кофейник, а Чар достала две самые красивые чашки. Они пили кофе и хихикали.
– Мне надоела латынь, – заявила Эт, – мне надоела алгебра. Я тоже выпью синьки.
– Жизнь – тяжкое бремя, – ответила Чар. – «Жизнь! Где твое жало?»
– Это про смерть. «Смерть! Где твое жало?»
– А я сказала «жизнь»? Я хотела сказать «смерть». «Смерть! Где твое жало?»
[6]
Прошу прощенья.
Однажды, пока Чар ходила по магазинам и меняла книги в библиотеке, Эт осталась сидеть с Артуром. Она решила сделать ему хмельной гоголь-моголь и стала рыться у Чар в буфете в поисках мускатного ореха. На полке вместе с ванилином, миндальным экстрактом и ромовым ароматизатором она обнаружила маленькую бутылочку со странной жидкостью. Фосфид цинка. Она прочла этикетку и повертела пузырек в руках. Родентицид. Судя по всему, это означает «крысиный яд». Она и не знала, что Чар и Артура донимают крысы. У них жил котяра Том, который сейчас спал, свернувшись у ног Артура. Эт отвинтила пробку и принюхалась, чтобы понять, как отрава пахнет. Никак. Ничего удивительного. Наверное, еще и безвкусная, иначе крыс обмануть не удастся.
Она положила пузырек на место. Сделала Артуру гоголь-моголь и смотрела, как он пьет. Медленный яд. Она запомнила все, что на экскурсии болтал об этом Блейки. Артур пил с жадностью, причмокивая, как ребенок, – больше, подумалось ей, чтобы порадовать ее, чем потому, что сам испытывал удовольствие. Этот выпьет все, что ему дадут. Можно не сомневаться.
– Как ты себя чувствуешь, Артур?
– Ох, Эт! В какие-то дни силы вроде бы прибавляются, а потом опять начинаю сдавать. Нужно время.
Но ядом не пользовались. Пузырек оставался полным. Что за ужасная чушь! Похоже на детективный роман, прямо какая-то Агата Кристи. Надо просто спросить Чар, и та расскажет, зачем ей пузырек с ядом.
– Хочешь, я тебе почитаю? – предложила она Артуру, и он согласился.
Она села у его кровати и стала читать книгу о герцоге Веллингтоне. Артур сам ее читал, но руки устали держать том. Все эти битвы, войны и прочие ужасы – что знал Артур о таких вещах, почему они его вдруг заинтересовали? Ничего он не знал. Не знал, почему так бывает на свете, почему люди не могут вести себя разумно. Он был слишком хороший. Он разбирался в истории, но не в том, что происходит у него под носом, в его собственном доме, да где угодно. В отличие от Артура, Эт знала, что что-то происходит, хотя не могла сказать почему; в отличие от него, она знала, что кое-кому доверять нельзя.
В конце концов она ничего не сказала Чар. Но каждый раз, наведываясь к ним, она находила предлог оказаться на кухне, открыть буфет, встать на цыпочки и, заглянув поверх прочих склянок, удостовериться, что жидкость в пузырьке не убывает. Да, она допускала, что, наверное, ведет себя несколько странно, такое случается со старыми девами. Ее страх был сродни тем абсурдным и безобидным страхам, которые иногда находят на молоденьких девушек: а вдруг они выпрыгнут из окна или задушат сидящего в коляске младенца? Эт, впрочем, боялась не за себя.
Эт смотрела на Чар, Блейки и Артура – они втроем сидели на крыльце и решали, стоит ли войти в дом, включить свет и поиграть в карты. Она хотела удостовериться в собственной глупости. Волосы Чар – как и волосы Блейки – сияли в темноте белизной. Артур теперь почти полностью облысел, а у Эт волосы были тонкие и темные. Чар и Блейки представлялись ей животными одной породы – высокие, легкие, властные, склонные к опасной чрезмерности. Они сидели порознь, но словно светились в темноте. Любовники. Слово вовсе не ласковое, как думают многие, а жестокое, убийственное. Вот Артур в кресле-качалке со стеганым одеялом на коленях, нелепый, как зверек, у которого так и не отросла взрослая, самая необходимая шерсть. Из-за таких, как Артур, чаще всего и случаются неприятности.
– Моя любовь на «Р», поскольку он разбойник. По имени он Рекс, живет он… в ресторане
[7]
.
– Моя любовь на «А», поскольку он абсурден. По имени он áртур, живет на антресолях.
– Вот это да, Эт! – сказал Артур. – А я и не подозревал. Хотя не уверен, что мне понравилось про антресоли.
– Такое впечатление, что нам всем лет двенадцать, – сказала Чар.
После истории с синькой к Чар пришла популярность. Она начала принимать участие в постановках Любительского драматического общества и общества певцов «Оратория», хотя никогда не имела особенных актерских или музыкальных талантов. В пьесах она всегда изображала холодных красавиц или хрупких и утонченных светских дам. Она научилась курить, потому что этого требовала сцена. В одной пьесе, которая навсегда врезалась Эт в память, Чар изображала статую. Вернее, она играла девушку, которой надо было притвориться статуей, чтобы в нее влюбился молодой человек. Впоследствии он, испытав смущение и, возможно, разочарование, должен был обнаружить, что его любовь – всего лишь обычная девушка. Целых восемь минут Чар, задрапированной белым крепом, пришлось стоять на сцене совершенно неподвижно, повернув к зрителям свой прекрасный холодный профиль. Все были в восторге от того, как у нее это получалось.
