Такие мысли она назвала бы преступными, непорядочными в любую пору своей профессиональной деятельности. Не было еще случая, чтобы Александра поддалась искушению играть против клиента, обманывать его, стараясь опередить в погоне за сокровищем. Она никогда не действовала, исходя из своих личных интересов, какой бы ценностью, материальной или художественной, не обладала искомая ею вещь. Но сейчас… Она не узнавала себя. «Эти единороги, которых я даже никогда не видела, словно сводят меня с ума!»
Александра уже с трудом могла усидеть на брезентовом табурете, она была готова вскочить и бежать, прочесывать каждую улицу, чтобы найти девушку… О чьей внешности она понятия не имела! Вспомнив об этом, она выругала себя за то, что до сих пор не удосужилась разжиться если не снимком, то хотя бы словесным портретом девушки. «Сотрудники музея, Мирослава и Анеля могли бы ее описать… О чем я думала?! Быть может, Зворунская прямо сейчас, в этот самый момент находится рядом, а я не понимаю, что вижу ее!»
Рисовать дальше она не могла. «Этюд вполне готов, я только все испорчу, если буду его мучить!» Уложив картон в папку, она принялась собираться. Александра старалась гнать от себя внезапно вспыхнувшую надежду, которая подарила ей столько тревожных и почти преступных мыслей, но против воли то и дело озиралась, словно и впрямь надеялась узнать Зворунскую среди молодых людей, гулявших по набережной. А прохожих, праздно фланировавших тут и там, становилось все больше. «Да, ведь воскресенье… И в музее короткий день!»
Вновь навьючив на себя багаж, казавшийся ей, как никогда, неудобным и нелепым, Александра поспешила в музей. Она надеялась расспросить знакомую пожилую служительницу о внешности Натальи.
Ее ожидания оказались напрасными – из персонала в музее оказалась только совершенно незнакомая ей женщина, примерно ее ровесница, которая с озабоченным и почти злым лицом выпроваживала наружу экскурсию школьников. Было ясно, что ей не терпится уйти и самой. На вопрос Александры о внешности сотрудницы, уволенной в конце марта, ты посмотрела на нее молча, но с такой неприязнью во взгляде, что художнице стало неловко. Она извинилась и ушла.
Свежий ветер, пахнувший ей в лицо с реки, растрепавший волосы, подействовал на женщину, как успокоительное лекарство. Внезапно она перестала куда-то торопиться, что-то придумывать. Сделав несколько шагов, остановившись на площади, она прикрыла глаза и глубоко дышала, стараясь привести мысли в порядок. И ей все яснее становилось, что ее последний порыв – во что бы то ни стало увидеться со Зворунской – не что иное, как безумие.
«И безумие преступное! Я обещала Павлу забыть обо всем. Я – наемное лицо, охотник, которого отправили в лес за добычей и которому внезапно приказали вернуться. Самое правильное – прямо сейчас, никуда больше не заходя, отправиться на вокзал и первым поездом вернуться в Москву. Благо там-то меня ждут собственные проблемы, а не чужие! Не какие-то несуществующие единороги… Не Зворунская, которая то ли вернулась в Пинск, то ли нет! Стоит мне заняться новым делом – я забуду про это, как всегда и бывало. Разве я вспоминаю свои прежние расследования, разве переживаю из-за старых неудач? Мне много раз удавалось помочь клиенту, но почти столько же было и поражений. Это жизнь… Нельзя всегда побеждать!»
Она поняла теперь, что решение остаться в Пинске хотя бы до завтрашнего утра было не чем иным, как замаскированной надеждой что-то выяснить. «Я все обманываю себя… А это последнее дело. Сейчас отнесу этюд, поздравлю именинницу, зайду к Мирославе, верну ключи – не увозить же с собой! И тогда уж на вокзал…»
Александра двинулась через площадь с твердым намерением больше никогда сюда не возвращаться. Музей остался у нее за спиной, и художница невольно была этому рада – ведь несмотря на все доводы рассудка, она не забыла глубокую убежденность Павла, который уверял ее, что хотя бы один из гобеленов по-прежнему находится там.
…В квартире, куда ее впустили без всяких расспросов, сразу после того, как Александра позвонила, было шумно и многолюдно. Художница не собиралась задерживаться и садиться за стол и попросила позвать виновницу торжества. Но заведующая, появившись через несколько минут из кухни, торопливо вытиравшая руки полотенцем, настояла на том, чтобы гостья осталась хоть ненадолго.
– Вы что же, думаете, отсюда каждый час поезда на Москву идут? – рассмеялась она, услышав о намерении Александры уехать сегодня же. – Единственный ушел в час дня.
– Но оставаться до завтра… – пробормотала, растерявшись, художница. Внезапно ей вспомнилось приглашение Татьяны посетить аукцион, назначенный на вторник. – А когда идут поезда на Минск?
– Вот на этот поезд вы точно успеете – он идет в полночь! Проходящий, брестский… Так что не торопитесь!
И Александра осталась. Несколько смущаясь, она преподнесла хозяйке этюд – ей давно уже не приходилось думать о своих картинах, как о чем-то, заслуживающем внимания и пригодном для подарка. Но женщина пришла в восторг:
– Прекрасно! Изумительно! Повешу у себя в кабинете! Идите же скорее за стол, а то мне срочно нужно на кухню… Я вас быстро представлю, а дальше вы уж сами знакомьтесь… Не стесняйтесь – тут все свои люди: художники, музейные работники…
Александра внутренне поежилась, когда на нее разом устремилось десятка два взглядов: любопытных, равнодушных, настороженных… Она по опыту знала, что любая «столичная птица» вызывает в провинции, среди коллег, глухую неприязнь и часто – зависть. «Вам там легко все дается, а в глубинке приходится выживать!» – заявил ей как-то изрядно выпивший провинциальный художник, весьма, в отличие от самой Александры, преуспевающий. И она не стала с ним спорить, понимая, что это бессмысленно.
Усевшись с краю стола, немедленно получив в свое распоряжение огромную тарелку с закусками, Александра с трудом отказалась от штрафной рюмки и попросила налить ей воды. После этого интерес гостей к ней, казалось, угас наполовину. Она была рада этому. Принявшись за еду, Александра прислушивалась к обрывкам кипевших вокруг разговоров. Гости уже успели поднять не один тост за здоровье именинницы и потому говорили громко, все разом, перебивая друг друга. Сперва все голоса сливались для Александры в один сплошной бессмысленный гул, и она не разбирала, о чем спорят – а спорили за столом много. Потом она выделила три основные темы, вокруг которых бушевали страсти.
– А смысл устраивать персональную выставку?! Смысл?!
Это кипятился мужчина средних лет, в измазанной масляными красками черной толстовке. Его опухшее лицо, заплывшие глаза и заросший щетиной подбородок – все живо напомнило Александре родной дом на Китай-городе, все мастерские в котором были населены подобными персонажами.
– Все равно же ничего не продастся! – зло повторял мужчина, выпивая очередную (на глазах художницы, уже третью) стопку водки. Александра предположила, что через полчаса его уложат где-нибудь спать. «Хорошо еще, если обойдется без мордобоя!»
– Сейчас все продают через Интернет, – отвечала ему сидевшая напротив дама лет семидесяти, жевавшая так тщательно, что это позволяло предположить наличие у нее неплотно пригнанной вставной челюсти. – Дешево и сердито.
