– Никого я не узнаю. – Комов демонстративно отвернулся.
– Но это уже и не важно. – Очкастый взглянул на часы и поднялся из-за стола. – Прощайте, Комов!
– Что значит – прощайте? – Павел Васильевич недоуменно заморгал глазами. – Я арестован?
– Но вы же сами сказали, что никаких доказательств нету! – Очкастый мило улыбнулся и покинул кабинет.
Комов проводил его ошарашенным взглядом.
Как это понимать? Фээсбэшник просто пугнул его, показал, что Комов у него под колпаком, продемонстрировал свою силу? Но тогда почему он ничего не потребовал, не назвал своих условий?
Павел Васильевич ничего не понимал, а когда он чего-то не понимал, он нервничал.
Выждав пару минут, он встал, подошел к двери кабинета и попробовал ее открыть.
Дверь была заперта.
Да что же это такое?
Он постучал в дверь… и она тут же распахнулась.
– Ну что ты стучишь? – проговорил, ввалившись в кабинет, мордатый тип с гнусными бандитскими усиками, облаченный в чересчур узкий полосатый костюм. – Что ты стучишь, мент поганый, приличным людям отдыхать мешаешь?!
Комов попятился, узнав того уголовника, с которым схлестнулся около рулетки.
– Я же велел тебя не впускать… – протянул Павел Васильевич, затравленно озираясь по сторонам.
– Он веле-ел! – передразнил его уголовник. – Да кто ты тако-ой, чтобы велеть?
Он выбросил вперед левую руку, и в ней блеснуло длинное узкое лезвие.
– И вообще, шкура ментовская, ты сейчас за козла конкретно ответишь!
Один глаз уголовника смотрел на Комова, прямо в его горло, словно примериваясь, выбирая место для удара, а второй – куда-то в сторону, словно немного стесняясь того, что должно сейчас произойти.
– Ты что? – Комов отступил к столу, зашарил правой рукой по столешнице. – Ты что, с Луны грохнулся? Знаешь, что за убийство милиционера бывает? Да мои друганы тебя из-под земли достанут, весь город на уши поставят, а тебя найдут!
– Да что ты говори-ишь? – насмешливо протянул бандит, медленно приближаясь. – Да никто меня и искать-то не будет! Ты думаешь, у тебя друзья есть? Как бы не так, ты всех уже достал! Они все только обрадуются! И вообще, ка-зел, меня здесь нету! Я сейчас конкретно во Владимирском центра-але на нарах парюсь, так что у меня по этому эпизоду железное алиби!
Павел похолодел.
Если то, что говорит этот тип, правда, это значит, что его, Комова, приговорили на самом высоком уровне. Приговорили такие люди, которым ничего не стоит вытащить на денек заключенного для исполнения приговора и потом снова вернуть его на нары…
И еще он вспомнил федеральную ориентировку на особо опасного преступника, грабителя и убийцу по кличке Полосатый.
Левша, рост выше среднего, телосложение плотное, глаза карие, левый немного косит… пользуется длинным ножом самостоятельного изготовления… на его счету не меньше десятка убийств, но почти по всем – алиби…
Комов молча пригнулся, с неожиданной для его комплекции ловкостью поднырнул под правую руку Полосатого и кинулся к двери кабинета. Вцепившись в ручку двери, он дернул ее на себя. Ручка осталась у него в руках, но дверь не шелохнулась. Павел принялся колотить в солидную, старомодную, обитую вишневой кожей дверь, но даже сам почти не услышал стука.
А Полосатый в два больших шага догнал его, схватил правой рукой за шкирку, как котенка, и развернул к себе лицом.
– Смотри на меня, гнида! – прошипел он, надвинувшись на Комова. – Смотри прямо на меня! Я хочу твою рожу видеть, когда ты будешь помирать!
Он шумно выдохнул и уставился правым глазом в переносицу Павла Васильевича:
– И еще мне велели, чтобы я тебе перед смертью напомнил про Алену. Так и велели сказать: пускай он, козел поганый, вспомнит перед смертью Алену Луговую!
И действительно, последним, что промелькнуло перед гаснущим взглядом подполковника Комова, была молоденькая девчонка в коротком блестящем платье, с рассыпавшимися по спине волосами, в неудачную минуту выбежавшая из ресторана…
Сергей Михайлович Луговой тяжело вздохнул и вышел из машины. Дальше полагалось идти пешком, и так уже для его машины сделали исключение. Он был не против, потому что кладбище – это последняя дорога, на тот свет с собой «мерседес» не возьмешь, там небось пешком передвигаются, так что лучше заранее привыкать.
Он пошел по аллее, чуть сзади верный Константин нес большой букет роз, а уж сзади него шла пара охранников, зорко поглядывая по сторонам. Еще один прошел вперед и шарил глазами по окрестным могилам, заросшим кустами. Кладбище было старое, высокие деревья шумели, как будто сердились, что их побеспокоили.
Сергей Михайлович замедлил шаги, потому что внезапно стало трудно дышать. С утра сердце давило, не билось, а тяжело ворочалось в груди и покалывало иногда.
Константин подскочил сзади, подхватил за локоть.
– Может, вернемся, Сергей Михалыч?
– Все в порядке. – Луговой отвел его руку.
Свернули на боковую дорожку, вот и могила дочери видна. Прямоугольник из черного полированного гранита, на нем девичий профиль с летящими волосами и лаконичная надпись: «Алена Луговая. 1971–1991».
Сергей Михайлович взял из рук охранника букет – двенадцать белых роз и твердо сказал:
– За мной не ходить! Тут обождите!
Ему не посмели возразить. На могиле все было в порядке – чисто, буквы горят золотом. Сергей Михайлович опустил лицо в розы и вдохнул пьянящий аромат. Аленка розы любила – белые, розовые, еще девчонкой букеты рисовала. Он всегда ей розы приносит – не то что гвоздики эти лохматые, на цветы не похожие.
Сергей Михайлович осторожно поставил букет в керамическую вазочку, причем от наклона потемнело в глазах и ноги задрожали в коленках. Он оперся о памятник и отдышался.
Вот так-то, доченька, все теперь закончено. Все выяснили, наказали кого следует, расплатились за твою смерть.
Однако он не чувствовал облегчения, а только усталость. Он погладил развевающиеся волосы на барельефе.
Пятнадцать лет прошло. Сейчас было бы тридцать пять уже. Замуж бы вышла, внуков ему родила девочка его ненаглядная…
Хрустнула ветка, показался женский силуэт – стройный и очень высокий. Женщина была замотана легким темным шарфом, скрывавшим волосы и лицо.
Константин дернулся было к нему, но Луговой разглядел блеснувшие из-под платка глаза цвета голубого льда и поднял руку – все в порядке, мол, я сам разберусь. Женщина подошла, осторожно ступая, и он узнал ее. Перед ним была та самая цыганка, которую он видел из окна машины в толпе своих сородичей. То есть тогда она была одета цыганкой. Перед ним была та, кто дал ему информацию об убийстве его дочери.
Она склонила голову и постояла молча, глядя на памятник. Потом нагнулась и положила на землю маленький букетик из четырех красных розочек.
