— Конечно, — говорю я. — Извините…
— Карина, но вы же понимаете, это ничего не изменит.
Государству нужен контроль над глубиной. И не ради самого государства, ради мирных
граждан, понимаете?
— Нет, не понимаю, — честно отвечаю я. — Ведь мы справляемся
сами. Худо-бедно, но справляемся. Разве в настоящем мире у нас не осталось
работы?
— Мы? — Подполковник интонацией выделяет слово.
И я киваю:
— Мы. Те, кто живёт в глубине.
— Это ваш настоящий облик? — неожиданно спрашивает Томилин.
Таких вопросов не задают. Даже нижестоящим. Но я снова решаю
ответить:
— Да.
— А у меня — не совсем. — Он внезапно улыбается. — Нехорошо
получается… Ну и что вы напишете в отчёте?
— Чистую правду, — отвечаю я. — Что ничего, заслуживающего
служебного расследования, в тюрьме не обнаружено… за исключением мелких
нарушений трудовой дисциплины. У меня, правда, были сомнения. Показалось, что в
тюрьму ухитряются проникать посторонние. Но теперь-то я понимаю — это лишь
часть программы перевоспитания осуждённых.
Томилин кивает.
— Разрешите идти? — спрашиваю я. — Мне надо заняться
отчётом.
— Я завтра буду в управлении, — говорит Томилин. — Со своим
отчётом. В девять ноль-ноль. Насколько я понимаю… согласно правилам хорошего
тона… мне надо показаться вам в настоящем облике.
Это так неожиданно и трогательно, что я с трудом сохраняю
невозмутимое лицо.
Интересно, он мудр и седоволос или молод и энергичен?
Интересно, конечно…
— Половину ночи я провожу в глубине. А в девять утра ещё
сплю, — отвечаю я. — Извините. Конечно, если это приказ…
Томилин качает головой:
— Нет. Не приказ. Не смею больше вас задерживать.
И на какой-то миг мне кажется, будто я вижу его —
настоящего. Не молодого и не старого. Человека лет сорока, который упрямо
учился работать на компьютере, пытался постичь глубину — не из любви к ней, не
из любопытства, а лишь потому, что был соответствующий приказ. Одинокого
служаку, поднаторевшего в кабинетных играх, но тоже не из любви к ним, а ради
того, чтобы делать своё дело.
Мне даже становится его жалко.
Но жалость — это не то, ради чего я готова просыпаться в
девять утра.
— Всего доброго, — говорю я, прежде чем уйти.
Памятник Последнему Спамеру всё так же облеплен молодёжью. В
глубине много памятников, совсем несложно получить кусочек места и воздвигнуть
там всё что угодно. Вот только популярность памятника отследить нетрудно.
Неудачные, возле которых никто не встречается, густо засиживают голуби, потом
зеленеет бронза и крошится мрамор, а под конец приезжает грузовик из мэрии
Диптауна и вывозит неудачное творение на свалку. Свалка вечна и бесконечна.
Длинные ряды никому не нужных скульптур… страшненькое место.
В общем-то это конец всего в глубине. Здесь слишком много
неудачных творений. Собранных из сэмплов опер, написанных левой ногой книг,
безумных философских теорий и мёртвых картин. Все они уходят в никуда, в вечное
хранение на бесконечных виртуальных свалках.
Но памятник Спамеру жив. И у его подножия очень мало
свободных скамеек. Я нахожу лишь одну, беру в ларьке бутылку пива и сажусь —
нарочито посередине скамейки, давая понять, что не жажду случайных знакомств.
Ко мне и не подсаживаются. Мы научились уважать друг друга в глубине. Без
бдительного надзора полиции, без суперменов-дайверов из МВД. Значит, мы что-то
умеем?
Памятники — это место встреч. Мне никто не назначал здесь
свидания, но это единственный памятник, у которого мы встречались с Чингизом.
И я сижу на скамейке. Пью холодное пиво — оно холодное ровно
настолько, насколько это нужно. Смотрю в чистое небо. Когда я была маленькой, я
однажды испугалась неба. Я с родителями была на море и однажды, растянувшись на
спине, посмотрела вверх. Небо было таким бездонным и чистым, что я поняла — в
него можно упасть. Оторваться от горячего песка, нелепо взмахнуть руками и
полететь вверх — в небо, которое станет бездной. А над головой закружится
перевёрнутая земля, и плачущие родители, и задравшие головы зеваки, и качающие
ветвями деревья. Они не упадут в небо, ведь они не знают, что в небо можно
упасть…
Как давно это было. А запомнилось. Вместе с паззлом, который
я так и не смогла собрать. Вместе с первой влюблённостью, первой настоящей
обидой, первым визитом в глубину, первым предательством…
— Разрешите?
Я скашиваю глаза на Чингиза. Киваю и чуть сдвигаюсь в
сторону.
— Наверное, над нами стоит посмеяться, — говорит Чингиз
вполголоса. — Все способности… они ничего не стоят, когда провайдер отключает
тебя от сети. По одной лишь команде из МВД.
— А как ты вошёл? — спрашиваю я.
— По старинке. С телефонной линии. — Чингиз садится рядом.
— Я вас не сдавала, — говорю я. — За вами следили с самого
начала. Просто шум поднимать было не выгодно. Поэтому игнорировали… а когда
стало нужно — отключили.
Он кивает. И молчит — хотя я понимаю, как ему хочется задать
вопрос.
— А как ты меня нашёл? — спрашиваю я. — На мне маркер?
Чингиз качает головой:
— Нет. Я подумал, что встречаться принято у памятников… Дашь
глотнуть?
До палатки с бесплатным пивом — несколько шагов. Но я даю
ему бутылку. И начинаю рассказывать то, что рассказывать не имею никакого
права. То, как не становятся дайверами.
— Спасибо, — говорит Чингиз, когда я заканчиваю свой
рассказ. — Спасибо. Я верил, что ты всё-таки на нашей стороне.
— При чём тут я? Я же ничего не делала.
— Делала, — уверенно отвечает Чингиз. — Ты не хотела, чтобы
у них получилось. Может быть, единственная из всех, кто наблюдал за
экспериментом, — не хотела.
— Ну и что? Мало ли чего я не хочу.
— Глубина — это больше, чем принято думать, — убеждённо
говорит Чингиз. — Это не только среда обитания. Это что-то ещё. Мы — частички
глубины. Она становится такой, какой мы хотим её видеть. Если бы все хотели
заполнить улицы штампованными дайверами — это бы случилось. Но надо было,
обязательно надо было, чтобы кто-то из следящих за экспериментом не желал
успеха этой затее…
Смешной он. Взрослый ведь человек…
— Ну хорошо, пускай это всё моя заслуга, — соглашаюсь я. —
Уговорил.
Чингиз улыбается и возвращает мне пиво.
