И все равно тосковал по миру, где взрослые были главными. Нынешний мир был слишком тяжел…
Недалеко от поселковой окраины он хотел напиться из родничка, как это всегда делал. Но вместо родника была сухая труба над еле-еле влажной ямой. Сашка долго стоял, ошарашенный, на выложенных из досок ступенях. Ему почему-то сделалось страшно при виде этого. В свежей траве, пробившейся на склоне, тут и там еще лежали пластиковые фантики от конфет – из давних-давних времен, – и Сашке захотелось плакать от тоски и беспомощности.
А может, и не надо больше ничего, вдруг подумал он. Все же просто. Очень-очень просто. Надо только пойти в лес за дорогой, выбрать сук попрочней, и… и все. «Мне ведь не страшно», – подумалось еще, и он, оценив эту мысль, понял, что ему на самом деле не страшно. За последние два года мучений он не раз думал о таком выходе. Но всякий раз что-то удерживало. То просто страх. То разная надежда – вернуться наконец к маме, встретить хороших людей, в то, что все наладится… Но ведь, наверное, не наладится, если даже родничок высох? Наверное, мир не выдержал. Может, не выдержал в тот момент, когда его, Сашку Белова, разлучили с мамой? Может, миру только этой капельки горя и не хватало? В любом случае он обвалился. Терпел-терпел людское гадство – и обвалился, когда двенадцатилетнего мальчишку решили «воспитывать», отлучив от матери.
Стало очень легко. Сашка даже улыбнулся. Вслух сказал:
– Ничего не наладится, – и подтверждающе кивнул.
Он стал, расстегивая ремень в джинсах – кожаный узкий ремешок, самое то, – подниматься по лестнице на дорогу.
И вспомнил Немого. Его глаза и ту уверенность, с которой он писал в блокноте строчки про справедливость и честность.
А вдруг все-таки Немой не врал и жив? Он придет, а Сашки не будет? И никто не передаст ему толстую кипу разнокалиберных листов со старательно записанными наблюдениями, которую Сашка берег пуще глаза?
«Подожду, – решил Сашка. – Подожду до крайнего срока, а потом… ну не так уж ведь и долго осталось. Потерплю. Да и потом, ребятня в деревне перемрет, может, как раз меня для разминирования и не хватит?» И еще… ему очень хотелось шоколада. Умереть и больше никогда не попробовать шоколада, который точно есть на том складе… это было слишком.
Подожду еще.
И тут он понял, что пропал…
Сашка допустил ошибку, которую не допустил бы ни за что, не дай он волю своим мыслям и чувствам. Он перестал следить за окружающим. И только теперь, в двух ступеньках от дороги, увидел, что прямо на ней стоят, улыбаясь, двое мужиков с оружием. Как бы они ни крались, как бы ни старались подобраться бесшумно – им ни за что не удалось бы обмануть Сашку, если бы он только по-прежнему был внимателен. А теперь…
У одного автомат лежал стволом на плече. У другого большущее черное дуло «Сайги» смотрело от бедра прямо в лицо Сашке.
– Ну, иди сюда, цыпленочек, – сказал тот, с «Сайгой». – Попался?
* * *
Жизнь в поселке была вялой, как трепыхание медузы по волнам. Многие дома стояли или нежилые, или им тщательно пытались придать вид нежилых. Никакой живности на улицах не было, немногочисленные люди жались к заборам. Тут и там стояли брошенные и разграбленные машины, некоторые – сожженные. Были и сгоревшие дома.
С Романовым было десять человек – Женька и девятеро дружинников. Неброско переодетые, прятавшие оружие под куртками и рабочими брезентовыми плащами, они входили в поселок четырьмя группами, ориентируясь на многоэтажные здания в центре – там, где располагалась площадь. Действовать предполагалось «по обстоятельствам».
Женька вел Романова уверенно, быстро. По мере приближения к площади люди попадались чаще, потом пошли телеги с лошадьми, кое-какой рабочий автотранспорт, припаркованный на тротуарах, ларьки-лотки, торговавшие всякой всячиной… Над площадью, где людей было несколько сотен, возвышался памятник Ленину. Пятиэтажное здание – наверное, бывшая администрация – торчало выгоревшей коробкой, все в слепых черных прямоугольниках окон.
Тут шла торговля посерьезней. Меняли в основном всякую живность, кое-какие продукты партиями и разные запчасти. Но даже в стоящем над площадью ровном гуле не было оживления – какая-то обреченная монотонность.
Романов отметил первым делом самое важное: ни у кого в толпе – кроме бандосов-охранников, скучавших на постаменте памятника, – не было оружия. Это сразу сказало ему все. Тут собрались только рабы. Даже те, кто пришел выменять себе раба или рабыню. Просто у этих рабов был кусочек свободы, которой они очень дорожили, но при этом ощущали свою трусость и неполноценность. И наверняка вымещали ее на своих рабах.
Рабах рабов.
«Так, – подумал Романов. – Хреновое начало. И на кого тут можно будет опереться-то? Уедем дальше, и все или свалится в полный хаос, или наверх влезет новый раб, офигевший от своего возвышения. На обратном пути снова вешать? Или надо было брать с собой в три раза больше людей и ставить гарнизоны? Но у нас люди тоже не колосятся ровным строем…»
Женька безошибочно потянул Романова за собой, бесцеремонно проталкиваясь между людьми. Краем глаза Романов отметил: двое его дружинников… и вон как раз еще трое входят на площадь… но тут Женька мукнул тихо и потеребил Романова за рукав.
Людьми торговали около большой витрины магазина «Магнит», сейчас забитой фанерными листами, которые, в свою очередь, были сплошь заклеены объявлениями, исписаны и изрисованы. «Живой товар» никто не рекламировал, вообще надо всей толпой и здесь витала какая-то атмосфера… атмосфера лихорадочного уныния, как определил про себя Романов. Охранник, короткостриженый пузатый парень с ручным (надо же!) пулеметом на бедре, то и дело широко зевал и время от времени смачно харкал на тротуар. Ему было скучно. Менявшиеся торговались тоже довольно вяло.
Мужчин в продаже не было – то ли вообще не имелось, то ли раскупили первыми. За корову давали десять молодых женщин и девушек. В этом была некая извращенная справедливость и дикая логика: корова могла доиться и приносить телят, а значит, кормить и даже со временем обогащать владельца, ну а что могла женщина? В лучшем случае умножить число едоков, которых и так оказалось невероятно много вокруг. Ведь большинство из них даже работать не умели и просто не оправдывали своего содержания.
Романов понимал эту логику. Честное слово – понимал. Вот только принять ее, согласиться, допустить продолжения ее существования – никак не мог.
Кое-кто из продаваемых в надежде быть купленной пытался принимать «соблазнительные» позы, выглядевшие здесь смешно и жалко. Это не имело отношения к реальной жизни с ее коровами, удобрениями и кормами. Романову тоже не было их так уж жалко, но в женщинах он видел именно будущих матерей – хотят они этого или нет – русских солдат и других женщин, совсем уже не похожих на этих.
Скользнув взглядом дальше по бывшей витрине, Романов увидел и детей. Их было два десятка. В основном мальчишки восьми-двенадцати лет. И младше и старше покупали неохотно: младше ни на что толком не годились, за старшими нужен был постоянный пригляд, который обычный хозяин обеспечить не мог. Девчонки тоже мало кого интересовали: они были слабей, а скотина в хозяйствах – крайне немногочисленна, для ухода за нею нужны были женщины. Ребята, примитивно, но надежно скованные в одно целое цепью с тяжелыми замками, молча, ни на кого не глядя, стояли у стены. Только один – не самый младший, кстати – тихо всхлипывал, остальные были немы и неподвижны, в отличие от женщин и девчонок. Различавшиеся только ростом, одинаково грязные, одетые в неразличимые тряпки, некоторые – босиком… У двоих, помимо цепи на руках, оказались закованы еще и ноги, отдельно. У стоявшего в этой паре слева губы оказались превращены в склеенную неразделимой лепешкой кровавую массу, у его товарища плохо различимое под упавшими волосами лицо было синим от побоев.
